Вавилонский голландец

У Магдалы опять «двоилось в уме». Она помнила ворчливого старика, с которым начала разговаривать еще сразу после Александрии, в теплом родном Средиземном море. Она знала, что корабль умеет работать с книгами, что совсем недавно у бедолаги было что-то вроде сердечного приступа… но как этот корабль, который столько времени слушается руля и капитана Бека, а до того слушался приказаний других капитанов, – как он может самовольно пожелать или не пожелать куда-то плыть? Разве это не его долг, не его работа, не этим он живет, что ли?

– Он устал, – продолжала Роза, прихлебывая распустившийся в чашке китайский чай. – И у него в этих краях много давних врагов.

Магдала подняла брови. Но Роза не стала объяснять.

– Старые кости на дне, – сказала она пиратским хриплым баритоном, поставила чашку и спросила, как подвигается чтение саг. Магдала отвечала, что уж больно эти древние норвежцы безумные и злобные.

– Мистер Хейердал гораздо симпатичнее. И… и он переплыл океан.

– Эти парни тоже переплывали океан, только с другой стороны. И безумия мистеру Хейердалу было, знаешь ли, не занимать, – в голосе Розы появились мечтательные нотки. – Он, например, верил, что норвежцы родом с юга России, каково? Ничего, придем в Рейкьявик, увидишь сама, какая это земля. Огонь и лед, дитя мое, огонь и лед.

* * *

Нет, не хотелось кораблю плыть в Исландию. Шесть дней плаванья в старину было от острова зеленого до острова белого, и теперь быстрее доплыть не получалось: пытались обойти шторм. Но не удалось.

Магдала стояла с фонариком в утробе «Морской птицы». На самом деле никакой птицы не было, корабль полз во тьме кромешной зверем. Кротом. Или даже вовсе насекомым – жестким, хитиновым, скрежещущим.

Шторм надвигался, капитан по радио велел закрепить подвижные предметы и тем, кто не на вахте, самим закрепиться получше. «Без дела не шастать, напоминаю», – пророкотал он. И выключил освещение, так что Роза ушла к себе со свечой (оказалось, их в одном из ящиков стола целая коробка была заготовлена, и спички тоже), но Магдала боялась ходить по кренившемуся туда и сюда кораблю с живым огнем в руках. Она взяла фонарик, и теперь ей было совсем страшно. Здесь, в холодных морях, все было не так и не то. Все как-то ослабло, перестало быть надежным: вон, синьор Микаллеф долго болел, потом еще эти разговоры, что корабль боится… И страшная пучина Мальстрем, про которую Розе вольно было рассказывать на ночь глядя!

Магдале послышался стон. Это, конечно, ветер ударял в надстройки и волны норовили смять обшивку, но стон был почти как человеческий. Магдала охнула, ткнула фонариком в непроницаемую тьму и пошла, как ей думалось, вперед.

Впереди оказалась переборка. Фонарик мигал и пугал Магдалу. Она отчаянно пробивалась неизвестно куда, по памяти, на ощупь, среди нараставшего гула и грохота. От страха Магдала зажмуривалась, пол под ногами уезжал куда-то в сторону и вниз, в сторону и вверх. Обо что-то больно стукнулась локтем, выронила фонарик, стала тонуть в густой корабельной темноте. Она растопыривала руки, ловя несуществующее что-то – опереться, и вдруг поймала.

Ступеньки. Это были ступеньки. И вели они наверх. Магдала, тяжело дыша, полезла по трапу, соображая, куда бы это ее вывело. «Ну, корабль, ты это, – бормотала она, – ты уж того… не води меня, не води… к людям хочу, а то темно тут у тебя».

Корабль отмалчивался. Точнее, ему было не до разговоров. Он с трудом держался на крутой волне. Его перебранное заново сердце стучало ровно, а все же шторм есть шторм.

«Плохой я моряк, – думала Магдала, толкая тяжелую дверь. – Хороший моряк выполнял бы сейчас капитанские приказы или лежал бы тихо в своей каюте… А я вот и приказов не слушаюсь, и в каюте не лежу, хотя это, собственно, и есть приказ. Вот сейчас окажусь на палубе, меня и смоет, и правильно».

Она оглянулась назад.

Сзади было темно, душно и страшно.

Дверь подалась. В лицо Магдале плеснуло водой, ветер набился в нос, в рот и в уши.

Смоет… ой смоет!

Но сама уже боком, спотыкаясь, через два вдоха на третий – поползла-поползла по скользкому настилу, дернула ручку и почти кувырком влетела в рубку.

Ее никто не заметил – ни капитан Бек, ни Атилла. «Ветер, – сказал первый помощник, когда хлопнула дверь, – черт возьми, капитан, сильный ветер и волна». Что ответил капитан, Магдала не расслышала. Она затаилась в углу, под маленьким иллюминатором. Здесь буря ощущалась всем телом – каждая косточка дрожала и отзывалась на удары шторма, но рядом с капитаном и Атиллой ей было спокойнее.

Иногда «Морская птица» кренилась так сильно, что грозовое небо в иллюминаторе почти исчезало, место его занимало море, и тогда серый колышущийся отсвет разливался в полутемной рубке. Магдала не выглядывала наружу, от мешанины воды морской и воды небесной ее тошнило, но вдруг вспыхнул синий, лиловый свет – прямо в глаза, и оказалось, что Магдала смотрит сквозь залитое водой стекло.

И видит паруса посреди бури.

Они были очень страшные. Старые. Древние. Дряхлые корыта. Магдала насчитала их семь: семь оскаленных мертвых корабельных голов всплыли из грязной бурной воды.