Важенка. Портрет самозванки

Ей показалось, что старик обрадовался возможности поговорить. Помедлил из вежливости.

— Любовь? Ну, извольте. Жена моя Клавдия Аркадьевна, знаете ли, красивая была дама, веселая, вот как вы, Ирочка. Любовь у нас сильная случилась, записались еще до войны. Первые годы душа в душу, дождалась меня отовсюду. Но вот когда искрить между нами перестало, одолела меня скука. Я начал изменять ей, прелюбодейство, стало быть. Клавдия Аркадьевна сначала плакала, распекала меня за такое негодяйство, ты должен обо мне заботиться, любить, ты должен, должен, ночи напролет отношения выясняла. Руки, бывало, заломит. Краситься начала, шляпки, брошки. Но я молод был, хорош собой, я ведь в конструкторском бюро работал, а женщин вокруг пруд пруди. После войны дело было. Любви искал, остроты. И находил, знаете ли… Все рвался куда-то. А она вдруг успокоилась, дела у нее появились свои, какая-то другая жизнь, и вижу, что ей там интереснее, больше не умирает без меня. Со мной оставалась милой, шутила! Она как будто перестала меня боготворить, рассмотрела, кто я на самом деле, мое земное воплощение, но не покинула, нет, а вздохнула и принялась за дело. Перестала говорить только о себе, вставала пораньше, чтобы завтрак, херес к ужину покупала, разрешила курить в гостиной. И вроде еще долго каждый из нас жил своей отдельной жизнью, но ветер поменялся, знаете ли, в теплую сторону. Шаг за шагом она трудилась на наш союз. Трудно было остаться глухим к такому спокойному благородству. Осенней ночью я посадил под нашим окном две рябинки и елочку. Так она мечтала. Знаете, вроде ничего героического, без драм, все как-то потихоньку, но последние годы мы жили в раю. Знаете, и ведь себя с любопытством раскрываешь в этом сердечном обмене. Когда беспрерывно что-то требуешь от другого, ты на волоске, от тебя ничего не зависит, только бесноваться. Когда отдаешь — правишь миром. И такая свобода вдруг открылась, господня благодать, так бы всю жизнь… Я тогда поразился. Разве не учили нас в детстве заботиться о ближних? Разве не твердили все вокруг о пагубности самодовольства? Для чего же понадобилось столько лет, чтобы пройти весь этот путь навстречу друг другу? Столько лет, чтобы добрести до обычной истины, которую ты к тому же знал с малолетства…

Митя с Гуськовым чокнулись стаканами.

— Разве нельзя гореть вечно? — запальчиво спросил Митя у старика. — Менять херес на рябинки ради мещанского покоя в доме? Какой тоскливый компромисс, нет? Простите…

— Не знаю, зачем все это вам говорю, — грустно ответил тот. — Ведь не научиться со слов. Вот вам, молодой человек, разумеется, кажется, что надо иметь специальное мужество, чтобы не жить, как средний человек. Обывательски не жить. Что надо куда-то стремиться, лететь, разоблачать, поступки совершать. Такая романтическая чушь со школы за вами. Так вас там научили, так запомнили вы из умных книг. А вот я к концу жизни додумался, что нет. Особенную отвагу надо иметь, чтобы просто и спокойно жить как все. Без кривлянья, не театральничать, не менять личины. Не сойти с ума, не сожрать себя за то, что не стал, кем мнилось. Просто жить, если угодно, навстречу своей смерти, — старик коротко посмотрел на Важенку, невольно воскликнувшую при этих словах. — Да, да. И так каждый день. Вот доблесть или своего рода свобода. Вот о чем были те умные книги. Именно об этом… Умерла Клавдия Аркадьевна пять лет как. С тех пор и странствую.

Важенка разомлела от водки, от дорожных бесед под колесный перестук. Митя подсадил ее на верхнюю полку. Она вдруг заметила, что старик расстроился, что она покидает разговор, словно было у него еще что-то важное для нее.

— Значит, встречаются русский, грузин и армян… — оживился Гуськов.

Засыпая, она думала, что Гуськов дурак и Митя балда, а история хорошая. Да, в ней нет бархатных камзолов, мушек, заговоров, звона поединков, но она чувствовала ее “настоящесть”, ей надо. Митя забудет обо всем уже завтра, а она запомнит все эти нехитрые премудрости, не потратит на их обретение всю жизнь, уже с утра встанет на страже своего немыслимого счастья, с самого его начала. Не угождать — служить другому, она все усвоила.

Внизу поменялась тема, все трое заговорили разом, и казалось, что, рассказывая о себе, они описывают, как устроен мир в целом. Она старалась не слушать их больше, оберегая в дремоте историю, где кто-то кого-то так сильно любил, что сумел удержать, остановить, спокойно, за плечо, где всех победила любовь. Качались постели. Девушка весело спешит в горку в нарядных ботиках — разве он говорил что-нибудь про ботики? — еще на ней шляпка из прошлого века, с широкой атласной лентой под подбородок. Через губернскую Вятку несет к ужину херес старику с молодыми глазами.