Важенка. Портрет самозванки

Они подошли к дельфинарию. Там, в тени, где набережная сужалась из-за его конструкций, всегда прятался фотограф, незаметно наводил объектив на кого-нибудь из толпы. Охота за эмоцией. Фото получались естественными: ничего не подозревающие граждане на них хохотали, поедали сладкую вату, целовались. Фотограф подходил, предупреждал — вы были застигнуты врасплох! — с улыбкой вручал бумажку с номером, просил выкупить снимки на следующий день после 15:00. Если понравятся, конечно. Их вывешивали на большом щите рядом с афишей дельфинария. Рубль пятьдесят за штуку. Важенка мечтала о таком снимке.

Уже издалека она увидела, что фотограф на обычном месте, целится камерой в прохожих. Распрямилась, улыбнулась, защебетала о чем-то, перекалывая заколку на волосах.

* * *

Путь наверх к дому лежал через парк военного санатория. Тисы и кедры, сосны, разогретые солнцем, пахучие кипарисы. Они опустились на скамью под магнолией. Здесь уже не так грохотало море. Плитка дорожек была уютно засыпана хвоей, у скульптурных резвящихся в воздухе дельфинов отпали некоторые мозаики.

— …был первый привал на пути в Крым. Все выскочили из машин, побежали в лес, и — о чудо. Столько грибов! Несли и кидали на чью-то куртку, расстеленную на траве. Женщины суетились с едой, а Лилина мама вдруг поняла, что забыла дома жареную курицу. И вот как без нее? Это же символ дороги. Она так плакала тогда. Цыплята-табака, кажется. И все ее утешали, утешали, когда вдруг из леса вышла Лиля с одним-единственным грибом в руках. Это был белый, но такой огромный, чистый, какой-то идеальный. С ее голову. А там, на куртке, раскрошенные сыроежки, рыжики… Маленькая девочка с гигантским грибом в руках.

Митя улыбался.

Два человека на белой скамье. В реликтовой парковой духоте два человека. Одного утянуло, утащило в прошлую радость, и он сытый, расслабленный, раскиданный по тем ушедшим дням, покачивается на волнах памяти, ах, мой милый Августин, а ее крючит, живот скрутило и тошнит от приторности слов, от опрокинутого в прошлое лица, от смазанной счастливой улыбки. О чем, ему кажется, она сейчас должна думать? Просто благоговейно молчать, трепетать перед его прошлым с Лилей? Воздух подрагивал перед глазами, и она уже не понимала, то ли это дневная жара, то ли ее злость сдвигают воздушные слои, те самые, что для него напоены хвоей и воспоминаниями. Она чувствовала, что от нее словно отваливаются цветные мозаики, как от круглолобых веселых дельфинов, одна за другой, и вот уже скоро обнаружится, начнет просвечивать в проемы глухая бетонная тоска.

— Скажи, а если бы у вас с Лилей… ну, вы бы родили ребенка, мог быть ребенок, ты бы никогда не ушел, да? — Важенка хотела сказать, если бы Лиля могла иметь детей, но не сказала.

Почему-то об этом надо было молчать, так она чувствовала.

— Никогда, — не сразу ответил он.

Важенка щурилась даже в тени: таким ярким сегодня было солнце.

— А почему Лиля никогда ко мне не ревновала? Типа, я не вашего круга, да? Я кажусь ей стремной? Я вот уверена, она даже сейчас не подозревает, с кем ты так внезапно умчался из города.

— А? — Митя встряхнулся от своих мыслей, повернулся к ней со слабой улыбкой. — Нет-нет, что ты! Она…

Он споткнулся, словно раздумывал, стоит ли продолжать.

— Знаешь, наверное, из-за Чехова. Помнишь, в самую первую встречу ты говорила о Чехове, что-то там о грехе, спастись за чужой счет, повесть какая-то, отрывок, я уже не помню, но ты так об этом рассказывала, что было ясно, что…

— Что я никогда не подниму свой хвост на чужое? — Важенка, закинув ногу на ногу, хлопала сланцем по пятке. — Ты сейчас прокололся! Ничего, что я не разрушала никакого теплого гнезда? По простой причине — его не было! Уже не было! Вы сами…

— Важенка, черт! — Митя откинул волосы со лба. — У Лили в голове все сейчас перепутано. Она не помнит, что мы расстались. Тут помню, тут не помню. Когда ей надо… Нет, она сама, конечно, настояла, но все время забывает об этом. Ей кажется, что у нее вечные права на меня. Вечные! Но это не так, Важенка!

— Вот и выходит по всему, что я — последняя сволочь, — перебив его, горько заключила Важенка. — Представляю, сначала такая про Чехова соловьем заходилась, ах, Дымов, какая боль, а потом…

Митя хотел возразить, двинулся было к ней. Но потом, точно передумав, откинулся на спинку скамьи. Съехал немного вниз, засунув руки в карманы.

— Это я во всем виноват, — он закрыл глаза.

* * *