Вчера-позавчера

Сидит себе Ицхак и не понимает, то ли эти самые мысли уже приходили ему раньше в голову, то ли именно сейчас, когда они запали ему в душу, кажется ему, что он уже думал об этом. Протер он глаза и поразился. Что это? Разве тогда не другие лошади были впряжены в повозку эту? И возница был другой, не Авремл и не Зундл, но – Нета, попутчик реб Юдла-хасида, который ездил вместе с ним, чтобы помочь ему раздобыть приданое дочерям. Протер Ицхак глаза еще раз, как бы прогоняя сон с глаз долой. Услышал внутренний голос: раз уж мы говорим о твоем деде, скажем главное. Реб Юдл, дед твой, великим хасидом был и ни разу в жизни шагу не ступил, если это не было ради Небес. Теперь вернемся к нашим делам. Итак, в Яффу мы едем, что скажем мы ей, Соне, когда явимся к ней? «Тпруууу, куда вы тянете нас, подлецы вы эдакие?» Уверен ты, что к лошадям относятся эти слова? Нет, к нам самим они относятся. Уверен ты, что это метафора? Нет, так оно и есть.

Сказал Авремл Ицхаку: «А ты, парень, песни ты не поешь, ничего не говоришь – чем ты занимаешься?» Вздрогнул Ицхак и спросил в испуге: «Я?!» Начал Авремл напевать: «Я… я тяжко страдаю, когда сказал, спасаясь бегством: все люди вероломны… И все-таки что ты делаешь?» Сказал Ицхак: «Ничего я не делаю». Сказал Авремл: «В смысле, что ты сидишь без работы. Когда я учился в хедере, учитель говаривал: чешись, но только не сиди без дела». Воскликнул один из пассажиров: «Что это блестит так, море?» Начал Авремл петь: «Море увидело это и отхлынуло…» Не успел допеть до конца, как исчезло море, и по обеим сторонам дороги поднялись горы, и дорога пошла вниз. Миновали они развалины, и еще раз миновали развалины, и спустились на равнину к ущелью Шаар ха-Гай.

2

Остановил возница лошадей, и лошади стали. И все повозки, и те, что были спереди, и те, что были сзади, стояли. Шаар ха-Гай начал заполняться повозками, и лошадьми, и ослами, и мулами; теми, что идут из Иерусалима в Яффу, и теми, что идут из Яффы в Иерусалим. Множество людей стояло возле экипажей. Одни смотрели на луну, а другие подводили свои часы. Одни хотели передохнуть от тягот дороги, а другие разыскивали владельцев экипажей. Возницы исчезли. Этот нашел себе местечко отдохнуть, а тот пошел по другим делам. Одни лишь лошади стояли, как уверенные в себе создания, знающие, что всему – свое время и, пока не требуется никуда идти, нет необходимости дергаться и суетиться.

Время ползет еле-еле и наводит скуку. Человек стоит рядом с другим человеком и знает, что не он ему нужен. И холод исходит от тела человека, и встречается с холодом, идущим снаружи, и порождает холод скуки. Здесь, в этом месте, стоит старый дом, низ его служит конюшней, а верх – кафе. Пылает огромная плита, и на ней стоят большие чайники. Решились некоторые из пассажиров и вошли. Одни улеглись на полу, а другие принялись искать местечко для своих косточек, чтобы прилечь. Все места уже были заняты. Этот лежит возле этого, и руки его прижаты к животу, этот скорчился как в чреве матери, а этот… голова его – на животе одного, а ноги – под носом другого. Официанты бегут в спешке, и в руках у них стаканы и кувшины с кофе; половину кофе на спящих проливают, а половину – бодрствующим наливают, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан – втрое, вдвое. И они злятся на самих себя, что попали в эту пещеру разбойников, а ведь могли бы поступить, как другие, как те, что остались в своих экипажах и не должны платить за кофе. А в то же самое время стоят работники и поят кофе спящих в экипажах, не важно, желают те пить или не желают пить, и платят они против воли за этот крошечный стакан – вдвое, втрое. И завидуют они своим попутчикам, тем, что поспешили и вошли в дом. А уж раз их разбудили, достали они свою поклажу и взяли из приготовленного на дорогу хлеб, и маслины, и сардины, и овощи – и сели поесть.

Тем временем уже перевалило за полночь. Вернулся владелец дилижанса и стал кричать на своих пассажиров, что те разбежались во все стороны и задерживают выезд. Заторопились они, и забегали, и поднялись в повозку. Надели на себя всю свою одежду и завернулись во всевозможные одеяла, с наступлением полночи приходит пронзительный холод, и тот, кто не закутается хорошенько, наверняка простудится. Заглянул Зундл внутрь экипажа и спросил: «Все здесь?» Убедившись, что все на месте, натянул вожжи. Пошли лошади безо всякого недовольства, так как уже набрались сил, однако они не спешили и не бежали, чтобы не показать это своему хозяину, а то он решит завтра сократить им время отдыха.