Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства (СИ)

В возрасте двенадцати лет отец вернулся на родное подворье окончательно и навсегда. Пас у Марка Ткачука овец, у Максима Мошняги - коров. Ходил в Цауль собирать в саду гусеницы у помещика Помера. Тот кормил вдоволь и платил, говорил, вспоминая, отец, по совести. В конце сбора гусениц, лично проверив деревья, доплачивал и молча накидывал на плечи что-то из ношеной одежды.

Дядя Миша, будучи на три с половиной года старше отца, оказался более терпеливым и покладистым. После ухода отца он прожил в доме Кордибановских еще два года. В семнадцать дядя Миша внезапно женился на сверстнице, Каролячиной (Олейник) Ганьке, живущей неподалеку. Две недели спустя, ушел на воскресенье в Каетановку к старшей сестре Ганьке один. В Елизаветовку он больше не вернулся. Через год сошелся с тезкой старшей сестры и первой жены. Еще через полгода молодые супруги повенчались в Антоновской православной церкви.

А баба София продолжала молчаливо и безропотно тянуть лямку своего нелегкого бремени. В сороковом, как говорили в селе, пришли русские. В сорок первом началась война. В сорок пятом вернулся с фронта отец. По рассказам мамы, когда баба приходила в гости, отец возмущенно требовал бросить все и вернуться. В выстроенном еще до войны доме отец предусмотрел комнатенку для стареющей матери.

- Сколько можно служить так тяжко, да еще бесплатно? - горячился отец. - Вертайтесь на свое подворье и доживайте в покое! Хватит терпеть!

- Как людям, так и мне - постоянно повторяла баба София. - Такую долю бог дал.

В сорок шестом организовали колхоз. С подворья Кордибановских, не спрашивая, свезли на конный двор остатки того, что называлось когда-то конной соломорезкой и еще исправную ручную веялку для зерна, и разобранный мотор. Не сильно богатый до того, двор опустел совсем.

Каково же было изумление сельчан, когда летней ночью сорок девятого у ворот Кордибановских остановился "Студобеккер". С кузова соскочили два смуглых солдата-энкаведиста с раскосыми глазами. Из кабины не спеша спустился, отъевшийся за годы борьбы с врагами советской власти, "ястребок", стоявший на страже закона в четырех селах.

Баба София по возвращении из ссылки, сидя на просторной печи, рассказывала:

- Ночью внезапно раздался сильный стук в дверь. Я решила одеть хотя бы юбку. Пока я одевалась, дверь рванули. Крюк с грохотом покатился по полу. Сразу вспыхнули две батареи (фонарики), ослепив нас обоих. Мы ничего не понимали. Не верилось, что все происходит на самом деле.

Кряхтя, в одних кальсонах с кровати спустился безрукий дед Юсько. Ястребок вытащил из кармана бумагу и осветил ее светом от фонаря:

- Кордибановский Иосиф Францевич и Кордибановская София Ивановна здесь проживают?

- Да, здесь.

- Где они сейчас находятся?

- Это мы.

- Ка-ак?!

Луч фонаря снова заскакал по лицам стариков и уткнулся в лист бумаги в руках "ястребка":

- Сколько вам лет?

Бабе Софии в то лето исполнилось ровно семьдесят, а деду Юське семьдесят четыре.

- Тут что-то не то. - пробормотал "ястребок" и, подумав, спросил. - В селе есть еще Кордибановские Иосиф и Софья?

- Нет. Мы одни.

Ястребок озадаченно, сдвинув фуражку на лоб, чесал затылок.

Начинало светать. Единственный телефон, совсем недавно установленный, был в сельсовете, под бдительной охраной дежурного. Не было в селе и других средств связи. Но в дом, тяжело ковыляя, вошел самый младший сын Юська - Сташко, инвалид с детства. Немного погодя прибежал мой отец. Никто ничего не понимал.

- Разберемся! - неуверенно промолвил ястребок, и, повернувшись к Сташку и отцу уже твердым голосом отчеканил. - Вы будете отвечать головой за их местопребывание! Ваши фамилии!

За день несколько раз звонили из Тырновского райотдела. Наконец было принято решение:

- Завтра к полудню колхозным транспортом с вещами доставить в распредпункт на станции Дондюшаны.

На следующее утро, по рассказам мамы, отец через огороды пошел на конюшню. Вскоре он подъехал к воротам нашего двора. Мама усадила меня в подводу и отец тронул вожжами.

Я этого не помню. Моя память вырвала депортацию бабы двумя небольшими клочками того дня.

Помню, что на косогоре двора собралась группа молчаливых людей. Отец вынес из дома два узла и кинул их на повозку. Медленно взобравшись, уселась боком баба София. Как поднимали и усаживали с другой стороны деда Юська, не помню. Меня, против воли, усадили на колени бабы Софии. Почему-то запомнилось тарахтение и подпрыгивание подводы на Марковом мосту. Помню мамины руки, снимавшие позже меня с повозки возле нашего дома.

Воспоминания, связанные с пребыванием бабы Софии в Сибири, выглядят больше осколками.

Отец периодически отправлял посылки с едой. Когда резали кабана, отец круто солил сало и, завернув в чистые двойные тетрадные листы, укладывал на дно фанерного ящика посылки. Зимой, наделав колбас и поджарив их, укладывали в глиняный горшочек. Залив топленым жиром, мама долго томила горшок в печи. Завязав, пропитанной жиром, бумагой от тех же тетрадей, отец укутывал горшочек множеством газет и укладывал между кусками сала.