«Вдовствующее царство»

Дата письма Тарло совпадает по времени с последними приготовлениями Михаила Глинского и Ивана Турунтая к отъезду за рубеж. Оба князя полностью подходят под определение «некоторые из высших московских господ». Вероятно, процитированное известие отразило предварительные тайные контакты знатных «московитов» с наследником польского и литовского престолов Сигизмундом Августом, которые должны были обеспечить им радушный прием в Литве.

Итак, цепь событий 1547 г.: январская казнь двух юных князей, «великие пожары» в апреле и июне, за которыми последовало восстание московских посадских людей, сопровождавшееся убийством кн. Ю. В. Глинского, его слуг и даже неизвестных детей боярских с Северщины; поход «черни» в село Воробьево, сильно напугавший находившегося там царя; наконец, неудачная попытка князей М. В. Глинского и И. И. Турунтая Пронского бежать в Литву — все это не позволяет считать 1547 год временем выхода из кризиса. По-видимому, период «успокоения» оказался более длительным и продолжался по крайней мере до начала 1549 г.

В конце 1547 г. заметны только первые шаги в этом направлении. Отметим, в частности, что с неудачливыми беглецами обошлись сравнительно мягко: они избежали казни или длительного тюремного заключения; опала выразилась в лишении думных чинов, конфискации части вотчин и посылке на дальнюю и непрестижную службу. Так, с Петрова дня (29 июня) 1548 г. кн. Михайло Васильевич Глинский (названный без боярского чина!), согласно записи в разрядной книге, «годовал» в Василегороде[1269]. Но уже летом 1550 г. и он, и кн. И.И. Турунтай Пронский снова упоминаются с боярским чином[1270]

: очевидно, к тому времени опала с них обоих была снята.

Интересно также, что упомянутая выше поручная запись по кн. И. И. Пронскому от 9 декабря 1547 г. — это первый документ такого рода, известный нам после почти двадцатилетнего перерыва: предыдущая поручная грамота была взята еще в правление Василия III в июне 1528 г. по князьям Иване и Андрее Михайловичам Шуйским[1271]. Восстановление института поруки, фактически бездействовавшего в годы «боярского правления», можно рассматривать как одну из мер, направленных на стабилизацию ситуации в придворной среде и укрепление лояльности знати.

3. Консолидация придворной элиты и «собор примирения» февраля 1549 г.

Кризис, из которого правящая верхушка не смогла выйти и в 1547 г., проявлялся не только в бессудных опалах и казнях, когда юный государь становился орудием соперничавших друг с другом кланов, и не только в атмосфере всеобщей подозрительности и недоверия, но и в катастрофическом падении авторитета боярской олигархии. Страшные пожары жители Русского государства однозначно расценивали как проявление Божьего гнева за грехи нечестивых правителей.

Так, Летописец Никольского об июньском пожаре 1547 г. сообщает как о «Божьем гневе и наказании за умножение грехов наших»; «наипаче же, — продолжал он, — в царствующем граде Москве умножившися неправде, и по всей Росии, от велмож, насилствующих к всему миру и неправо судящих, но по мъзде, и дани тяжкые, и за неисправление правыа веры пред Богом всего православнаго христианства, понеже в то время царю великому князю Ивану Васильевичю уну сущу, князем же и бояром и всем властелем в бесстрашии живущим…»[1272]

.

Автор повести «О великом пожаре» из сборника Рогожского собрания, опубликованной А. А. Зиминым, также не жалел эпитетов, обличая боярские «крамолы», «властолюбие», «похищение чужого имения» и прочие «нестроения» в годы малолетства («до самого возраста царьскаго») Ивана IV. И все это «неправедное богатество» «огнем потребися, вкупе же с неправедным имением и праведнаго стяжания множества огнь пояде, сице попустившу Богу, — поясняет автор, — востязая нас от всякаго греха, да быхом престали и на покояние обратилися»[1273]. Апрельский и июньский пожары, сопровождаемые видениями и чудесами, которые подробно описываются в повести, побудили людей встать на путь исправления: «Вси же людие умилишася и на покояния уклонишася от главы до ногу, яко же и сам благочестивый царь, тако же и велможи его, и до прастых людей, — вси сокрушенным сердцем первая скверная дела возненавидевше, и вси тщахуся и обетщавахуся богоугодная дела творити, елико комуждо возможно ко противу силе его»[1274].