Вдребезги

Фотография стояла на туалетном столике Ами, и писатель не раз рассматривал ее с явным любопытством, ведь снимок был сделан задолго до их знакомства. Он часто спрашивал себя, насколько изображение соответствует действительности; однажды он признался в этом Ами, по лицу девушки пробежала тень, она своенравно выпрямилась: ты бы видел меня тогда! Я была маленькой славной девочкой, которая слушалась папу и маму, и на тебя никогда бы не взглянула. Он не мог понять, против кого направлен сей язвительный тон: критика ли это его персоны или легкая ирония по поводу того, что вот-де и она прежде была славной девочкой, «которая слушалась папу и маму» и не осмеливалась давать волю тому, что одухотворяло кокетливую позу на фотографии. Ами нравилось время от времени рассматривать снимок, а потом для сравнения разглядывать себя в зеркале; никогда нельзя было заранее догадаться о результатах подобного сопоставления. Иногда она решала, что на фотографии выглядит лучше и моложе, но, если писатель опрометчиво соглашался с этим, торопливо проводила пуховкой по лицу и с вызовом оборачивалась к нему: ага, так ты считаешь меня старой и глупой, — и глаза ее уже метали молнии. Он покорно склонялся поцеловать ее, что она, немного пококетничав, в конце концов ему позволяла.

Писатель не раз просил Ами подарить ему фотографию или хотя бы одолжить на время, чтобы сделать с нее копию, но она всегда откладывала это, и лишь после ее смерти он просто пошел и забрал карточку. Какое-то время фотография стояла у него на столе, потом он убрал ее, потому что, пока писал этот портрет, хотел видеть Ами перед собой такой, какой знал. Но теперь, когда работа была почти завершена и снимок уже больше ничего не мог рассказать, писатель сознавал, что ему не удалось передать всего, что хотелось запечатлеть. Некоторые черты Ами остались незаметны на снимке, черты, которые она не хотела или не могла проявлять на публике, но которые в минуты, когда на нее никто не смотрел, вдруг проступали — неведомые прежде — и полностью меняли ее лицо.

Чаще всего это случалось при знакомстве с человеком, не принадлежавшим к ее кругу, а потому казавшимся новым и неожиданным. В первые минуты Ами часто теряла столь восхищавшую в ней невозмутимость, и, пока ее взгляд с любопытством ощупывал новичка, на ее лице отражалось что-то наивное и неописуемо притягательное. Писатель в такие минуты обычно чувствовал себя посторонним, и ему ничего не оставалось, как сесть в сторонке и наблюдать. Он пытался скрыть свою ревность, отвечал на все вежливой улыбкой, но получал в ответ лишь редкие раздраженные взгляды, которые, к его досаде, становились вновь дружелюбными, едва их переводили на новичка, который, пусть всего на несколько минут, сумел занять внимание Ами. Постепенно писатель привык к этому и даже находил удовольствие в подобных ситуациях, прежде всего потому, что знал наверняка: любопытство вскоре будет удовлетворено и лицо девушки вновь приобретет немного усталое спокойное выражение, служившее подтверждением того, что она принадлежит именно ему. Поэтому он со временем научился терпеливо сидеть в сторонке и смотреть на Ами как на совершенно постороннюю женщину, сознавая, что та вскоре уйдет, но прежде способна открыть ему нечто новое и любопытное. В таких случаях он имел обыкновение глядеть на нее слегка прищурясь, отчего знакомые черты расплывались и нечеткий образ, отражавшийся на сетчатке, посылал его воображению свободные импульсы, побуждая дополнить его чертами, которых, возможно, в реальности и не существовало. Порой писатель забывал, кто сидит перед ним, а из дальних уголков сознания всплывали забытые видения, и вдруг, вызванные вибрациями голоса Ами или локоном, который как-то по-особому играл у ее щеки, вставали как живые перед его взором.