Вечер в вишнёвом саду (сборник)

— Жалко тебе, что я не умерла? — сказала она еле слышно. — Не бойся, ждать недолго. Ты же меня не простил! Смерти мне желаешь, потому что не знаешь, что со мной делать, если я вдруг поправлюсь? Ну, скажи: что?

— А ты? — выдохнул он. — Ты кого-нибудь, кроме себя, любила? Ты обо мне хоть раз вспомнила?

— Выпусти меня отсюда! — Лида оттолкнула его. — Я ухожу!

— Куда-а-а? — прокричал Николай Васильевич. — Куда ты уходишь? Кому ты нужна, кроме меня?

Она опустилась на синюю скамеечку у погасшей печи. Лицо ее огненно вспыхнуло и тут же посерело. Николай Васильевич всмотрелся.

— Лида, — изменившимся, прежним своим голосом, спросил он, — что с тобой?

Она наклонилась вперед и опустилась на пол.

— Лиза! — закричал Николай Васильевич, подхватывая ее. — Лиза! Быстро — шприц! Быстрее! Ей плохо!

* * *

— Когда же она умерла?

— В начале марта. Второго. И моя, — смотрит на мамину фотографию, — тоже в марте, восьмого. Проклятый месяц, проклятый.

— Мучилась?

— Кто?

— Лида.

— Задыхалась. Дышать нечем было. Коля от нее не отходил. В последний день мы сидели у ее кровати, она уже без сознания была. Агония. Дышала так, никогда не забуду. Вздохнет и затихнет. Каждый раз казалось, что это уже все, последний вздох. А она опять — с мукой, со свистом… Не приведи бог! Коля мне говорит: «Выйди, я хочу один с ней быть». Я расплакалась: «Можно останусь?» Тут Лида задрожала вся, забилась и словно привстать хочет. Он сказал: «Все, кончается, возьми ее за руку». Я за одну руку взяла, он — за другую. Она вздохнула, выдохнула. И все.

Затягивается «Беломором», вытирает глаза.

Николку привели в церковь. Худенький, кудрявый, на нее похож. Открыли гроб. Лежит спокойная. Ну что говорить! Хорошо хоть похоронили по-человечески! Тогда уж и отпевать-то боялись, большевики ведь…

* * *

…Я часто вижу ее во сне, очень часто. Несколько раз мне снилось, что я уехала, а ее оставила. Тогда же, во сне, я начинаю вспоминать, как это было: больница, палата на двенадцать человек, медсестра Валечка, шоколадки, трехрублевки.

Лежит у окна с закрытыми глазами.

Наклоняюсь:

— Бабулечка!

Не отвечает, не слышит.

— Ну посмотри на меня!

Открывает измученные, под мутной белой пленкой, глаза.

— Бабулечка!

— Как тебя зовут? — шепчет она с трудом.

Во сне я пытаюсь понять, где правда? Неужели я уехала и бросила ее? Да нет же. Почему этот ужас преследует меня?

Она умерла, шел дождь со снегом, у мальчика моего был коклюш. Две недели после ее похорон мы жили не в своей квартире, а в центре, у мамы моего мужа, напротив кинотеатра «Повторка».

Вернулись домой, и я попросила вынести на улицу огромное красное кресло, в котором она сидела целыми днями, пока ее не забрали в больницу…

* * *

Сизый махорочный дым стоял в весеннем воздухе. Бабы с мешками, подростки, грудные дети на руках, солдаты на костылях — все это жаркое, громкое человеческое месиво до отказа забивало перрон.

— Сейчас будут впускать в вагоны, — сказал он, нервничая и крепко обнимая ее — как ты доберешься в этом аду!

— Не бойся, Костя, доберусь. — Она, не отрываясь, смотрела ему в лицо красными глазами.

— Умоляю тебя, приезжай скорее!

— Ни минуты не задержусь. Все время буду наведываться к Николаю Васильевичу, о Николке не беспокойся, Лиза!

— Что? — Смотрит, не отрываясь. Сколько ночей не спала. Глаза воспаленные, нос заострился.

— Ненаглядная моя. Береги себя.

— И ты себя. Дай я тебя перекрещу. Прощай.

— Телеграфируй сразу же, слышишь?

— Костя!

— Не плачь, не плачь, ну что ты, дурочка моя маленькая? Я же приеду!

Поезд шел медленно, часто останавливался. Мысли путались. Она поправляла под головой скатывающийся вещмешок, крепко зажмуривалась.

В день Лидиных похорон шел крупный веселый снег. Опускался на открытое Лидино лицо и не таял. Вот ужас-то.

— Николай Васильевич, гроб пора закрывать. Вы слышите, Николай Васильевич!

Отмахивается. Стоит, без шапки, седой, взъерошенный, прижимает к себе Николку.

— Прощайся с мамой, Николка! Не бойся!

* * *

А я как скажу маме? Нашей маме? Как произнесу?

* * *

В подвале их бывшего дома на бывшей Большой Дворянской было холодно. Сидели на отцовской, аккуратно застеленной постели: Лиза, мама, Саша. Няня за столом. Мама тихо плакала.

— Лиза, иди поешь, — негромко позвала няня, — тощая стала, не приведи бог!

Ест с жадностью. Няня рассказывает:

— Муся себе жениха завела. Большевик. Из гимназии выгнали, шлялся тут. Ну и прибился к этим. Девку жалко. Ушастый, страшный. Чего в нем нашла?

В субботу втроем пошли в баню: Муся, Лиза и Таня Бабанина, губернаторская дочка. Родители, слава богу, успели умереть накануне семнадцатого, Таня в анкетах на вопрос о происхождении писала: «отец — дворник».

Разделись. Сели на лавку.

— Сидим в чем мать родила, смотрим друг на друга и смеемся. Ну страшны, ну худы! Обстрижены, как дьячки. Без слез не взглянешь!

— Так что вы смеялись-то?

— Да молодые были! Молодые были, Аня, вот и смеялись! Я говорю: «Муська, помнишь, как мы в Большой ходили? Я с Лидкиной песцовой муфтой была? Конфеты помнишь, которые швейцар отобрал»?

— Какие конфеты?