Вечера

Шурка загнал быка в ограду, закрыл калитку, проворно забрался по стоявшей возле стены лестнице на крышу двора, где небольшим зародом было сметано сено, не снимая рукавиц, надергал две большие охапки, сбросил, спустился сам. Пока он спускался, бык подошел к сену и начал есть. Стоя на крыльце, Шурка наблюдал, как ест бык. Сено было доброе, не низинное — с луга, убранное по погоде, но ел бык не жадно, хватая, как говорят, полным ртом, ел размеренно, вроде бы с неохотой, и Шурка окончательно решил, что бык болеет. Сытым бык не был, точно. Сейчас он будто бы ничего, ест. А в лесу? Вдруг что-нибудь случится. Накладешь воз, а он не повезет. Или возьмет издохнет. А что с ним сделаешь? Издохнет, и все. Что тогда. Тогда, известное дело, веди корову со двора, расплачивайся. По вашей вине, скажут матери, бык издох. И слушать никто не станет оправданий твоих — плати. Заберут, не дай бог, корову. А без коровы какая жизнь, любого спроси?..

От мыслей этих Шурке стало на малое время не по себе, он потоптался на крыльце, не зная, что предпринять, поглядывал на Старосту. Но делать было нечего — надо ехать. Не погонишь ведь обратно на ферму быка, не станешь объяснять бригадиру, почему вернул. Бригадир и не поймет, засмеет — хорошо, а то отматерит, а быка отдаст тут же другому. А ты дожидайся заново очереди своей. Нет уж, поедет Шурка. Ничего, как-нибудь, помаленьку. Дорога наезжена, воз большой накладывать не станет. Берез постарается навалять рядом с дорогой, чтобы не сворачивать в сторону, не гнать быка в глубокий снег. Хватит, поди, сил на один-то воз.

Шурка оглянулся: рассветало заметно, но солнце еще не всходило, — на восходе самый мороз, насквозь продерет. Размышляя о быке, Шурка забыл о себе: холодно ему или нет. В лес он поверх пальтишка отцову шубу наденет, а в лесу работой разогреется. Зимний рассвет — поздний, и день зачастую слепой, без солнца: взойдет оно во мгле и зайдет во мгле, не проглянет за целый-то день, не увидишь. Но сегодня, судя по всему, день должен быть солнечным: деревья в куржаке, небо ночью было высоким и звездным, луна светила ясно. Заискрятся в полдень снега, весело станет и в полях, и в лесу. Хотя что солнце. В какую погоду только не приходилось ездить Шурке за дровами. Да хоть и в поля.

Голосов и звуков по деревне прибавилось, слышал Шурка. Возле каждой избы кто-то из семьи управлялся. Запрягали, перекликаясь, ездовые лошадей на конюшне, быков гнали со скотного двора, в санях ехали. Шли в контору люди, спускались на Шегарку продолбить проруби. И сизые дымы ровно, плотными на морозе столбами подымались над трубами, над заснеженными крышами изб — бабы топили большие печи. Многие протопили уже, как мать.

Обметая веником голиком валенки, Шурка вошел в избу. Братья уже встали. Лампа была зажжена, а Федька с Тимкой сидели друг против друга за столом, завтракали. Лохматые тени от их голов двигались по стене. На столе стояла алюминиевая тарелка с драниками, деревянная чашка с простоквашей. Федька с Тимкой ели драники, по очереди черпая ложками простоквашу. Братья были босиком, поджимали под лавкой ноги.

— А кто вам разрешил зажигать? — кивнув на лампу, строго спросил Шурка. — Стекло разобьете — где взять новое? Пожара наделаете — сгорит все до нитки, что тогда? По миру пойдем? Сколько раз говорили?! Кто надумал? Федька, ты небось?..

Братья перестали есть, молча поглядывали один на другого. Шурка тем временем разделся, складывая пальтишко и шапку на кровать. Валенки он снимать не стал. Помыл над тазом руки.

— Мы осторожно, Шурка, — сказал Федька тихо. — Ты не ругай нас. Тимка стекло держал, а я зажигал лампу. И спички положили на место, глянь. Во-он, куда мамка всегда кладет, на припечек.

— Ладно, — сказал Шурка. — Молодцы, что осторожно. Но больше сами не трогайте. Помните, какой пожар был у Сычевых? То-то и оно.

Он жалел братьев и устыдился тотчас же своего сурового голоса. Но и к лампе их подпускать ни в коем случае нельзя.

— Вы хоть умылись или сразу за стол? — Шурка взял щербатую материну ложку, сел рядом с братьями. Посмотрел на лица их: умывались вроде. Стал завтракать с ними.

Драники — еда не еда. Их надо есть прямо со сковородки, обжигаясь. В драниках всего и радости, что горячи: ни сытости, ни вкуса в них. Теплые, как вот на тарелке, в полохоты ешь, а уж остыли ежели, то и в рот не полезут, даже с молоком. Шурка вылил из кринки в чашку остатки простокваши, взял два драника.