Вечное невозвращение

«Вот я сижу, — думал Макаров, — полный мыслей, по моему телу бежит кровь, вот моя рука с шевелящимися пальцами. Во мне тысячи слов, образов, надежд, страхов — и все это рано или поздно исчезнет навсегда».

Этот ужас исчезновения лежит в основе всех религий. Человеку обещается вторая жизнь, более интересная и уже без смерти. Лишь одни буддисты говорят, что если и будет вторая, то ничем не отличная от первой, о которой ты забудешь, и так же станешь делать глупости и мучиться страхом перед последним исчезновением. Так, может, тебе вообще не рождаться?

Правда, с годами Макаров стал более спокойно относиться к смерти и со все большим сомнением — к полному исчезновению. Не может быть, чтобы все исчезало бесследно, природа не должна быть такой расточительной. Что-то обязательно должно остаться — не только в виде удобрения. Остаться должно и духовное в человеке, если оно достаточно развито. Нам только кажется, что мы живем в мире, в котором ничего не меняется оттого, что мы смотрим на него, воспринимаем его красоту, думаем о его несовершенстве. Наши мысли и чувства — необходимый элемент мира. Самому миру нужен человек и его мысли, без них он незакончен, несовершенен. Подлинная мысль, которая очень редко и далеко не всем приходит в голову, необходимый кирпичик в стену мироздания. Это физическое изменение в мире, подобное явлению природы. Она исподволь, незаметно внедряется в мир и становится его естественной частью. И если вглядеться пристально, то можно однажды заметить, что все вокруг пронизано насквозь человеческими мыслями и переживаниями.

Одно время, в юности, Макаров боялся засыпать, думая: вдруг он проснется утром, а это уже не он сам, а кто-то другой? Почему я просыпаюсь, и это опять я? Засыпая, он старался лежать неподвижно, чтобы не перетряхнуть нечаянно клетки мозга. Он и до сих пор погружался в сон с некоторым опасением, возросшим в последние годы еще и потому, что ему стали сниться не его сны. Чьи-то чужие. Снились события, которые с ним никогда не случались. Он беседовал с совершенно неизвестными людьми и высказывал незнакомые ему прежде идеи. Часто очень интересные, как казалось во сне, идеи. Утром он пытался их записать, но ничего толком не вспоминалось. Снилась и дьявольщина. Например, один раз он захотел во сне причесаться, подошел к зеркалу, а там его нет, совсем нет, сколько он ни вглядывался. В другом сне он пытался открыть гроб, с трудом отрывал доски, пока не показался рукав его собственного пиджака, после чего Макаров в ужасе проснулся. Но вообще поспать он любил, особенно по утрам, вдохновленный древним изречением, согласно которому во сне зреет душа.

Как для курящего человека пропадает богатство запахов, так и для пожилого мир становится проще, площе, одномернее. В детстве многие вещи для Макарова были полны очарования и пугающей глубины, которая мерещилась за ними. Кошка сидит зажмурившись и думает о нем, о мясе, о собаках во дворе, в ней протекает невидимая ему жизнь, дом помнит о всех людях и животных, которые здесь проживали, и стены по ночам разговаривают с половицами о былом. Тайной был вкус лесной земляники и огромный живот беременной женщины, и смерть. Малейшая случайность, как ему казалось, могла изменить — и изменяла, видимо — его судьбу: внезапно увиденная красота громоздких белых облаков или брошенный исподтишка пронзительный взгляд женщины. А потом все постепенно опростилось: вещи отграничились и приобрели строгие формы, дом превратился в рухлядь и начал заваливаться, лепечущее чудо стало бриться и требовать денег, и судьба его все более и более переставала зависеть от случайностей. «Чем больше живешь духом, тем меньше судьбы», — говорил Толстой. А еще раньше древние греки уверяли, что мудрый человек не делает ошибок. Все это было, очевидно, верным, но от этой мудрости становилось грустно.

И решил Макаров начать писать роман, роман о себе (памятуя слова одного мудреца о том, что всякий человек есть история, которую он сам себе рассказывает), и, рассказывая на письме, попытаться изменить свою жизнь, сделать ее значительной и интересной, вернуть ей то таинственное очарование, которым она была наполнена в детстве.

Ведь жизнь, думал Макаров, в большей степени плод нашего воображения, чем каких-то объективных обстоятельств. Мы воображаем себе, что любим, и решаем жениться, воображаем в человеке недобрые намерения и отлучаем его от нашей дружбы. Воображаем в себе какие-либо интеллектуальные способности и становимся учеными, в крайнем случае, научными сотрудниками. Собственно, то, что я сейчас делаю, решил он, это попытка написать роман ручкой, а до того он писался всем моим существованием. Люди, например, говорят: «У меня роман с такой-то» — и это означает, что мужчина пишет роман с такой-то женщиной. Макаров будет писать роман не о прошлой жизни, а параллельно с ней, даже забегая вперед, и в жизни будет подражать своему роману и жить своей жизнью, потому что это ведь его роман.