Вечное возвращение. Книга 2

Молодая девушка, поправляя растрепавшиеся малиновые от солнца косы, говорила:

– Скажи, мой милый, откуда вы явились? Кто вас послал ко мне?

Молодой человек, сжимая её в объятиях, дулся и по-бычьи мычал:

– Л-люблю.

– Вы знаете, милый, – прижимаясь и отдаваясь ему, говорила она потрясающе нежным и милым шёпотом, – всю радость, всё счастье, которое вы даёте мне, я выпью нынче… только нынче и больше никогда… – и она задыхалась от сильно бьющегося и больно покалывающего сердца, готового выпрыгнуть из груди. – И больше никогда…

А он в ответ только глухо, до тупости упрямо мычал:

– Л-люблю.

На другой день молодой человек проснулся очень поздно, счастливо открыл глаза, осмотрелся: был ослепительно ясный день и ярко-голубое небо двумя потоками лилось в комнату, и из-за оконного косяка небольшим краешком заглядывало солнце, обливая золотом подоконник, угол стены, подушку дивана и сидящую неподвижно на диване в одном белье и с распущенными волосами девушку… Увидав девушку, молодой человек быстро поднялся и радостно бросился к ней, сел рядом и, обхватив рукой её талию, навалился туловищем; она легко запрокинулась навзничь, взглянула на него правым и чуть-чуть улыбающимся полуоткрытым тёмным глазом: она была мёртвой, но всё такой же прекрасной и милой. Он в ужасе отдёрнул руку, отскочил назад и, стиснув яростно ладонями голову, завертелся по комнате, скуля, как смертельно раненый:

– Хгосподи, это какой-то тупик, но только более страшный и непонятный, чем тот, в который въехал извозчик. – А когда опомнился, подошёл к ней, опустился на колени и, потрясённый до глубины, горько зарыдал, расплакался всем своим существом, а когда наплакался вволю, поднялся и умиротворённо сел с ней рядом на диван, вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и написал на нём странно путаное письмо:

«В смерти моей прошу никого не винить. Жизнь я тоже не виню: я жил на земле, несмотря на то, что я всегда старался урвать для себя лишнее из её благ, скучно, безрадостно, а посему, испытав настоящее счастье, радостно и счастливо с ней ухожу». Положил записку на стол, осторожно достал из заднего кармана брюк небольшой замшевый мешочек, вынул из него чёрный, блестящий и отливающий синью браунинг, прижался левым боком к любимой девушке и с необычным спокойствием и наслаждением выстрелил себе в висок.

В этот же день, к вечеру, врачом было установлено, что девушка умерла от разрыва сердца.

Василий Андреев

Василий Михайлович Андреев (1889 – 1942) до революции печатался в петроградских газетах под псевдонимом Андрей Солнечный, Васька-газетчик и др. Служил в Красной Армии культработником при клубах. Горький привел его в пример как писателя, не поддающегося «американизации литературы». Весьма часто героями книг Андреева становились уголовники, обитатели ночлежек, завсегдатаи трактиров. В 1937 году за буйный нрав и идеологическую невыдержанность был исключен из Союза писателей. В 1941-м арестован и в Мариинске, куда был этапирован, умер.

Новорожденный проспект

Ежели люди вообще не обезьяньей породы, то тогда Николай Евлампьич один произошел от обезьяны.

Скажем, у кого-нибудь золотой зуб. Значит, и Николай Евлампьич себе вставит – обязательно. Места не найдется – выбьет себе зуб и вставит золотой. Это уж как пить дать.

Или, примерно, пальто кто-нибудь купил – ему такое же надо.

Отец его поставщиком сапожного дела был у Николая II и черную медаль получил за то, что сапоги сшил царю.

Так Николай Евлампьич и себе жетон заказал на манер отцовской медали. И посейчас на часовой цепочке носит.

Теперь вот физкультура.

И Николай Евлампьич не отстает. И в футбол, и в баскетбол дует с молодежью. В беге участвовал, чуть не помер – насилу водой отлили.

В трусиках, как идет по городу, – всякое движение прекращается.

Все граждане, как один, на него упрутся и рты разинут…

Еще бы! Живот что у женщины в последний месяц, сам плешатый, борода до грудей – и в трусиках. Чисто Каин из Ветхого Завета или Ной.

Но больше всего удивил Николай Евлампьич недавно, когда у него родился сын.

Захотел назвать сына по-новому. А как? Думаете, Спартак, Пионер?

Ничего подобного.

Жил Николай Евлампьич на углу проспекта Карла Либкнехта.

И давно ему вывеска приглянулась. Как переименовали улицу, с тех пор мучился: как бы, мол, для себя такое название употребить.

Особенно нравилось слово «проспект». Четко так и деловито!

Ну, а тут, на счастье, сын родился. Николай Евлампьич сразу же объявил:

– К черту церковные имена. Назову его обязательно Проспект Карла Либкнехта!

Жена – в слезы, теща чуть с ума не сошла, знакомые смеются.

Нет! Уперся человек! Сколько ведь времени дожидался случая воспользоваться этим именем и вдруг отказаться! Ни за что!

Но ничего не вышло.

Исполком стал отговаривать, комиссариат тоже.

– Какое же, мол, имя из трех слов? Берите, – говорят, – одно что-нибудь. Или Карла, или Либкнехта!

А Николаю Евлампьичу главное – проспект. Объявил:

– Беру, – говорит, – первое: Проспект.

Так в книжку и вписали: Проспект.

«Во субботу, день ненастный…»