Вечное возвращение. Книга 2

– Да нет же, нет!! – пронзительно вскрикнула Нюша. – Ведь это он нарочно, дал для близиру, грациям в пику! Ведь правда, Всеволод, мы понимаем?!

– Конечно, понимаем, – глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.

– Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы… молодцы. Девочки – молодцы: заступились за подругу. А мальчики – прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, – нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, – внезапно переходя на «ты» Бирючеву, – Энгельсом стукнул… Конечно, мораль-то… того… мне непонятная, а все же… ловко.

– Вы еще на вечерний поезд успеете, – сказал приветливый голос сзади.

– Как же так успею? Да, а велосипед? – спохватился Малкин. – Я ведь велосипед оставил в лесу.

– А мы уже притащили и починили, – радостно сообщил скуластый Зот Мерлушкин. – И вычистили – он у вас весь в грязи был.

– Вот за это – спасибо, – с облегчением сказал Малкин. – Ну, просто, вы – во всех отношениях молодцы… Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас, наверно.

– А луна… Луна вовсю, – раздались голоса…

«Как хорошо-то, – думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. – Как хорошо, как молодо… Вот она, настоящая-то уверенность… И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах».

Щи республики

Глава медлительная

Слесарь от Грубера и Кº, а теперь шестнадцатая государственная, – Петр Иваныч Борюшкин ехал в дальнюю губернию за картофелем. Под лавкой вагона, в темноте, ехал и мешок Борюшкина с двадцатью фунтами соли и четвертью очищенного денатурата, – менять.

Велосипед замечателен стрекозиным трепетанием спиц, аэроплан похож на плавающего коршуна, а вот поезд… поезд, это – живой, конечно, организм, но – фантастический, далекий от природы: дракон. У дракона есть сердце: лязг буферов, стук колес о соединения рельс, мерное похлопывание металлических площадок, – вот биение драконова сердца. Музыка этих звуков работает правильно, и даже тогда, когда составитель вклеит хромой на все ноги вагон, то – так тому и быть: значит, сердце с перебоем; а поезд, все-таки, живой.

Но вот, когда нахрапом, задом, хлебовом, – захлестнет живой этот организм промышляющая Россия, вцепится сапогами, шинелями, пальцами, мешками, мешищами, мешочками, навалится ехать: вези, боле никаких, не желая мыслить в обще-государственном масштабе, – сердце замирает, стихает, стучит чуть слышно, тут даже чумазики с клейкими масленками не помогают, хоть и хлопочут – бегают, как гномы, – замызганные, озлобленные железные гномы железной Революции. А без работы сердца не может существовать организм, – он становится, тоже стихает; и бессильно пыжится тогда драконов мозг, – машина; идет от нее пар во все стороны, словно от тяжелых дум; а сама – ни с места.

А в поезде:

– почем картошка -

– до чего дожили -

– мать твою за ногу -

– при царизме лучше было -

– господи матушка царица небесная -

– в советской России стекол не полагается -

– говорят, хлеб-то скоро мильон.

Ну, конечно, здесь-то он от нечего делать четче всего и щелкает, звериный оскал засебятины, и ощеряется, и прет изо всего черного вагонного нутра, а засветишь зажигалку – уже подмигивает из беззубого рта крестящейся старухи, и криком кричит из кучи грязных пеленок на багровых бабьих клешнях; погаснет зажигалка, – оскал щелкает еще злей, яростней, отчетливей, – того и гляди перекусит железное драконово горло, того и гляди вопьется в стальную огнедышащую грудь, того и гляди сожмет клыками ослабевший, но чугунный ход сердца, – и опрокинется Революция, станет, как часы, и – под откос – назад.

Стал дракон. Захотелось Петру Иванычу от махорки, от тяжелого духа – на волю, вот он и полез. Людей было набито, как червей в коробке удильщика, – и – как червь, с натугой, выползал Петр Иваныч наружу. Со всех сторон:

– куда прешь -

– не усидел -

– носит вас, чертей -

– что тебе: в вагоне места мало -

– не толкайся, сволочь несчастная -

– погоди, батюшка, я посторонюсь -

– да пррроходи, чтоль -

но червем-червем – выполз все-таки Петр Иваныч, выпихнулся в холодный воздух, ощупал карманы, и тут же услышал:

– Кто по дрова? С каждого вагона по пяти человек – дрова грузить к паровозу. Не погрузите – не поедете.

Какой-то темный рядом сплюнул, пыхнул в темноте мирной, багровой папироской и ответил с сочувствием к Петру Иванычу:

– Деньги взял, так вези; сам погрузишь и повезешь.

Но Петр Иваныч бодро гаркнул:

– Надо итти, -

и, расталкивая толпившихся у подножек, побежал по краешку насыпи к паровозу, вперед, узнал, где дрова, сунулся по твердой грязи к длинной, заиндевевшей поленнице, наложил было на плечо тяжелого осинового полуторнику – Надо итти, – и остановился, прерывисто дыша и глядя на слабо мерцавшую вдали паровозную топку: не то, что по пяти человек с вагона, а и никто, кроме Петра Иваныча, грузить дрова не пришел.

Вдали кто-то долго и хрипло откашливался, мерцали красные точки папирос, но к дровам никто не двигался, и даже, как будто, и около площадок стали стихать разговоры: должно-быть, постояв, лезли в вагоны, греться.