Вечные времена

Нет, Лесник, душа твоя не там, возразил бы на это Спас, болгарин свою душу не раскрывает, не бередит ее, потому как если раскроет ее и копнется в ней, самому страшно станет! Страшно тебе, Спас, потому что ты всегда был в оппозиции, потому что при фашистах был начальником почты, а потом барышничал, и два раза мы посылали тебя в лагеря, и оба раза ты возвращался, задрав нос, будто побывал в Мекке и стал хаджи… Что у меня в душе, спрашиваешь? И это ты, Спас, интересуешься? Вот это село у меня в душе, Маркс и Энгельс, Ленин и социализм и вся моя жизнь, и новые горизонты, куда я хочу вас вести, а вы упираетесь, как казанлыкские ишаки.

Лесник увидел грузовики с пожитками, за ними телегу, следы шин на дороге. Лил дождь, овраг был полон желтой воды, четыре мокрые овцы жались к ограде. Уезжали Оглобля, Недьо и Зорка с маленьким Димитром, Гунчев и Йордан-цирюльник. Бабка Неделя стояла возле тумбы для афиш, ее зеленые глаза горели огнем из-под платка. Лесник топтался на месте: он и угрожал, и просил, и агитировал — ничего не помогло. Овцы блеяли, Гунчев и Йордан-цирюльник втаскивали их одну за другой на грузовик. Лесник с непокрытой головой молча стоял под дождем. Появился Оглобля в черном немецком дождевике, протянул ему руку.

— Ну, Лесник, прощай, — сказал он. — Душу ты из нас вытряс, но…

— Это не я вытряс, — глухо отозвался Лесник. — Это историческое развитие вытрясло…

— Не знаю, — произнес Оглобля, будто они касались этой темы впервые. — Знаю только, что когда ты мне дал пистолет, чтобы я застрелил Алишко, мне очень хотелось прихлопнуть тебя.

— Почему же не прихлопнул? — спросил словно впервой Лесник.

Оглобля махнул рукой, лицо его потемнело. Не ответив, направился к грузовику. Лесник бросился за ним.

— Почему не прихлопнул?

Они стояли под дождем, опустив головы, не смея посмотреть друг другу в глаза. Гунчев шмыгал носом, вытирал его мокрым рукавом. Оглобля нагнулся, поднял с земли оброненный кем-то ремешок, повертел в руках, потом, размахнувшись, швырнул в овраг.

— Прощай, Лесник, — промямлил Гунчев.

— И ты, член партии, ударник, тоже бежишь? — рявкнул Лесник. — Куда вы бежите? Кому оставляете эту землю?

Никто ему не ответил. Йордан-цирюльник жевал хлеб. Недьо с Зоркой и Димитром садились в кабину грузовика.

— Зачем мы вас женили, — закричал Лесник, — зачем вы родили сына, когда еще до этого у вас были внуки? Вы же хотели стать новыми людьми, ведь это было первым рождением человека в селе за последние несколько лет?!

Недьо, потемнев лицом, только моргал, а Зорка заплакала — мокрые седые волосы прилипли к лицу, мальчуган в новой синей шапке тоже захлюпал носом.

— Лесник, не надо! — взмолился Недьо, помогая Зорке взобраться в кабину. Ветровое стекло в потеках дождя скрыло их лица. Грузовик тронулся — грузовики им дали в Рисене, а Оглобле дали телегу.

Лесник отступил в сторону, но грузовик все равно его обрызгал.

— Приусадебные участки нам дают, Лесник, — проговорил с полным ртом Йордан-цирюльник. — Хозяйство большое, современное, наши хвалятся — все там хорошо, и людей много, и всего остального, а здесь мы вскорости совсем бы одичали.

Йордан поставил в кузов второго грузовика кадушку, потом клетку с кудахтающими курами, влез сам, за ним Гунчев. Второй грузовик тоже тронулся, за ним двинулась и телега с Оглоблей — черным, как мокрая головешка. Лесник побежал вслед, ругаясь, проклиная их за то, что оставили родной очаг, землю, хозяйство… Где у меня душа? Вот она — в этих людях, что сейчас убегают, в этих людях, которым я каждый день вдалбливал в головы надежду на прекрасное будущее, с которыми мы распахали межи и сделали землю общей, с которыми работали столько лет плечо к плечу, локоть к локтю.

— Раньше, — сказал Спас, — не было тротуаров и люминесцентных ламп, но амбары были полны. Играли свадьбы, дети рождались, а сейчас для чего тебе эти двадцать два столба и тротуары, и эта тумба для афиш? Хоть бы некрологи были, тогда приклеивал бы их на нее! Давай, Лесник, отправляйся и ты в Рисен, а я поселюсь в твоем доме, вымою пол, в носках войду. У тебя и фруктовые деревья есть — четыре персика, черешня и грецкий орех.

Лесник задохнулся от гнева, в глазах у него потемнело, рука потянулась к поясу, где он когда-то носил пистолет.

Погоди, да когда это я говорил со Спасом, опомнился он. От одиночества стал сам с собой разговаривать! Лесник остановился: он незаметно дошел до конца села, до двадцать второго столба. Нет, Спас, не надейся, не выйдет по-твоему!