Вечный юноша

Как сказал «старый еврей»: «спрашивается вопрос» — неужели Ленин, Горький, Толстой, Чернышевский, Герцен и с ними вся прогрессивная русская литература, наигуманнейшая в мире, вышедшая из «Шинели» и «Муму», из сочувствия не только к человеку, но и животному — прочитав эту страшную книгу и закрывая ее, могли бы повторить с эпическим спокойствием тронутым легкой меланхолией, маршаковские «когда закрываешь эту повесть, жалеешь о том, что никогда больше не встретишься ни с Шуховым, ни с могучим бригадиром Тюриным ни с Кавторангом, которого в конце повести увели в промороженный карцер». Откровенно говоря — сомневаюсь. Другие чувства и другие взрывы возмущения по прочтении этой книги. И какое любопытство — «Даже не узнаешь, что с ними со всеми стало».

«Шпионов — в каждой бригаде по пять человек, но эти шпионы деланные. По делам проходят, как шпионы, а сами (…) просто. И Шухов такой же шпион».

«В Усть-Ижменском скажешь шепотом, что на воле спичек нет, тебя садят, новую десятку клепают». Разве это не страшно, не трагично, что этот дикий азиатский деспотизм расцвел в стране Революции, в стране, народ которой произвел впервые в истории величайшую революцию во имя человеческого достоинства и справедливости?

Нет, уважаемый товарищ Маршак, мы знаем теперь, после XX съезда, и это искупляющая (?) заслуга Хрущева, что стало с сотнями тысяч Шуховых, Тюриных и прочих советских людей, ставших жертвами «заблуждений и ошибок» Сталина. А ведь в воскресение мертвых мы не верим!

2. 2/II

Читаю дневники Блока.

«… искусство с воздействиями какой бы то ни было власти несовместимо…»

А.Блок, Дневники, 1920 г.

Мысль остается верной и вне связи с блоковским текстом, лишком ясен соблазн: — вместо высокого служения, служба чиновника, обеспеченность и благополучие, и неизбежный, почти, конформизм. А это все так чуждо большой русской литературе.

3.

(Была, видимо, наклеена открытка, но теперь отсутствует — H.Ч.).

3\II

Из этой открытки заключаю, что Ек. Павловна уже получила мое последнее письмо. Нужно спросить Вл. Григ, о судьбе Жени Сосинского (старшего брата), весьма слабого поэта и еще более слабого художника. Алексей Михайлович Ремизов окрестил его очень метко: поэт Козелок. Женя хроменький и было что-то очень козлиное в его физиономии и всей его фигуре. Так под Козелком он и фигурирует в ремизовских рассказах о знакомых, так же как В. Унковский (журналист и врач) под «африканский доктор».

(Фотография, где Ю.Софиев держит за руку казашку в белом платочке, она улыбается. Подпись: «Дана прислала фото: графию. Лето 1963 г. Красивая казашка и очень милая женщина» — Н.Ч.).

4. 6\II

Дурак я был дураком, когда раскинув сердцем; а не разумом, решил пустить их к себе (пожалев, конечно, Игоря). Куда было им деться. Но послушавшись сердца, а не разума, слишком жестоко сейчас плачусь именно сердцем. И, вероятно, рано или поздно до инфаркта. Но описывать всю эту мерзость нет никакой охоты.

5. 12/II

Читаю дневники Блока.

1919, 1920, 1921! Как трагично и как пронзительно! Нестерпимо щемящая нота.

17/II

(Наклеена чья-то записка: «Юрий Борисович!!! Посылаю Вам эти порошки, принимать по 1 порошку 3 раза в день, аккуратно, действие их снимает спазм коронарных сосудов. В эту субботу я не смогу придти, так как предстоит срочная работа, а в дальнейшем я позвоню. С приветом (…)», подпись неразборчива — Н.Ч.).

(«Письмо к матери», чьи-то детские стихи, написанные корявым почерком. Подпись: Н.Трофименко, 23/ /I, 64 г. Видимо подарок к Дню советской Армии. — Н.Ч.).

6.

2 (…) /III

Отметил стихи Блока для Любы Нестеренко, то, с чего ей легче всего начать, чтобы он не отпугнул и в начале трудным своим символизмом, третий том — наиболее доступный. А об «Розе и Кресте» боюсь и упоминать — непонимание или равнодушие к этой, одной из самых настоящих, самых изумительных вещей Блока меня не только печалит, но мучительным образом оскорбляет. Грубые, тупые, примитивные идиоты! К тому же абсолютно лишенные «исторической эмоции». А впрочем, ведь и Станиславский прошел мимо настоящего. И, конечно же, сразу сумел оценить ее Алексей Михайлович Ремизов.

Кстати, люди, лишенные исторической эмоции, вызывают у меня — даже не знаю какое чувство: les panvres, за что их лишили такого богатства; будто проходит человек, лишенный обоняния, мимо розариума. «Не подозревая»!

Когда-то о людях, которые «не подозревают» о многом в жизни, хорошо писал Юрий Фельзен. Кажется, в «Письмах о Лермонтове». Какая страшная вещь — угасание памяти!

Я сейчас подумал: «кажется», его звали по-настоящему Николай Фрейденштейн. А этого забывать нам нельзя. Ничего о них нельзя забывать. Я говорю о них. Потому что думаю о Юре Мандельштаме, о Илье Исидоровиче Бунакове-Фундаминском, и о многих, многих, может быть, о 6 миллионах. Потому что они были евреями, с их страшной трагической судьбой и они погибли, и об этом нельзя забывать, и перед их памятью мы должны как-то все время стоять с обнаженной головой.

Так! Это преступления фашизма, преступления Гитлера.