Вечный колокол

Он вышел в горницу и, не зажигая света, рванул вверх тяжелую крышку сундука. Пояс с оберегами - тяжелый, звенящий - застегнулся на нем с первого раза, хотя обычно приходилось сильно подтягивать живот и выдыхать воздух из груди. Широкая пятнистая шкура рыси - покровителя их рода, унаследованная от деда, - легла на голые плечи и, как всегда, словно приросла к телу. Ожерелье из оберегов, больше похожее на доспех, слегка согнуло шею. Тонкие железные обручи стиснули запястья. Млад хотел снять валенки и надеть обручи на щиколотки, но вовремя одумался: это можно сделать у костра. Бубен. Личина. Не облака гнать - некогда разводить огонь трением, для подъема в белый туман сойдет огниво. Топор. Дрова из поленницы - некогда рубить живые сучья. Он - не Ширяй, ему этого хватит.

Млад не подумал о том, что кто-нибудь может увидеть его в шаманском облачении - обычно он одевался в лесу и по наставничьей слободе в личине и шкуре, звеня оберегами, не разгуливал. Но сейчас ему было не до того. Он не дошел даже до обычного места - не все ли равно где? Он мог подняться наверх и из собственной спальни!

Костер вспыхнул сразу, бездымным прозрачным пламенем. Легкое помутнение в голове сыграло только на руку. И не ел он больше суток. Бубен сам дрогнул в руках, когда Млад остался босиком - между раскаленными языками огня и обжигающим холодом снега. Бубен сам зашуршал, заныл, звякнули обереги, по телу прошла волна, выгибая позвоночник, и ворс на шкуре приподнялся - как у зверя.

Привычные движения, неторопливые вначале, с первых мгновений погнали по спине мурашки. Легкие удары пальцев рождали тихий шелест бубна, и огонь притих, затрепетал, выбрасывая синеватые язычки в такт бряцанию оберегов. Морозный воздух зыбился, черный лес сгибался все ниже, словно в поклоне…

Только познав женщину, Млад понял, что его шаманская пляска похожа на любовь. Но во много раз сильней и шире. В такие мгновенья он любил мир. И мир этот был прекрасен.

Тяжесть в груди ушла вверх, уступая место легкости и ощущению скорого взлета. Пальцы все сильней сотрясали кожу бубна, и тот отвечал все звонче и звонче. Огонь поднимался выше, хлопая и подвывая, тело постепенно разворачивалось, и пятки мерно ударяли в землю, заставляя ее гудеть и содрогаться. Металл оберегов рождал звук уже не звонкий, а клацающий, сочный, тугой, и первые слова песни слетели с губ, вторя оберегам.

Восторг. Восторг поднимался из мрака души, с самого ее дна, и песня несла его черному лесу, ледяному воздуху, тусклым звездам… Тело изогнулось, повторяя движения огня, тело зашлось в этом восторге, дрогнуло, и что-то внутри прорвалось, словно плотина.

Ступни перестали чувствовать холод. Земля, воздух, огонь - все плясало единым дыханьем, и Млад не знал - это он задает им rhythmos или всего лишь подыгрывает их биению. Так одна струна заставляет петь другую, одно легкое прикосновение долго раскачивает ветку, бегут широкие круги от маленького камешка, брошенного в воду.

Он изо всех сил рвал струны этого мира, а мир в ответ раскачивал темноту и глубину внутри него. Широкий поток, похожий на полноводную реку с упругим течением, рождался под его ступнями и лился вверх сквозь его тело. Млад купался и захлебывался в нем: даже слезы выступали на глазах. Мир вокруг менялся и в то же время оставался прежним: огонь оживал, голос его становился понятным, хотя и не был облечен в слова - он манил, соблазнял, он советовал. Земля говорила глухо и толкала, толкала бившееся в пляске тело, и тело делалось все легче, словно растворялось в воздухе, становилось воздухом.

Мерный грохот - бубна, оберегов, собственного голоса, дрожавшей земли и метущегося огня - пьянил сильней хмельного меда. Песня тонким звериным воем взлетала ввысь и утробным рыком стелилась вокруг костра. Искры взметнулись в небо, когда по углям ударили голые пятки, - жар пошел снизу вверх, вливаясь в поток восторга и силы, руки разошлись в стороны, распахивая объятья, и мир раскрылся им навстречу: в ушах нарастал тонкий звон, перед глазами сгущалась чернота, голова бешено кружилась, дыхание стало глубоким, легким, свободным, а потом оборвалось вмиг, и невесомость подхватила тело, подхватила и понесла вперед.

Ради этого стоило пройти и сотню пересотворений! Ни хмель, ни любовь к женщине не могли сравниться с этим упоением, с этим ощущением полета, свободы и всемогущества.

Иная явь выплывала встречь, и холодный рассудок взял верх над восторгом. Клочья белого тумана, влекомого не ветром - бесконечным, непрерывным движением бытия, - оседали на лице отрезвляющими ледяными каплями.