Вечный кролик

Она постепенно затихла, и несколько секунд мы стояли, молча глядя друг на друга. Я вспоминал наши разговоры в университете, и, наверное, она думала о том же. Тогда мы обнаружили, что можем говорить почти о чем угодно, и вели разговоры на самые разные темы. Иногда о политике, иногда о кино, иногда вообще ни о чем. Но, по крайней мере для меня, в нашем общении было нечто большее, чем болтовня и дружеская близость. Я проникся к ней теплыми чувствами, насколько бы смешно и нелепо это ни звучало, и я всегда гадал, чувствовала ли она то же самое.

– Что ж, – сказала она, прерывая неловкую паузу, – нам с тобой нужно будет как-нибудь встретиться, поболтать обо всем.

– Да, – сказал я. – Было бы неплохо.

Повисла еще одна долгая пауза. Думаю, она хотела, чтобы я о чем-нибудь заговорил, но я был в этом не уверен и потому глупо молчал.

– А куда делась Розалинд? – наконец спросил я, вспомнив вторую из двух крольчих на кампусе. Она тогда была очень увлечена рентгеноструктурным анализом.

– Ее соисследователи получили Нобелевскую премию по физике, – сказала Конни. – Тогда животным еще не разрешалось ее получать. Потом она какое-то время работала в «Би&Кью» и воспитала восьмерых детей, в свободное время ради интереса расшифровывала линейное письмо А[47]. Когда я о ней слышала в последний раз, она работала на Крольтруд – собирала дверцы для микроволновок. А что насчет твоего друга Кевина? Он закончил универ?

– Нет, – ответил я, – отчислился на втором курсе, лет десять бездельничал, потом ему повезло – сошелся с какими-то вундеркиндами и сколотил состояние прямо перед обвалом в 2008-м. Сейчас живет в Гернси.

– Понятно, – сказала она, и мы снова замолкли.

– У них получилось собрать больше? – спросила она.

– Больше чего?

– Денег, чтобы мы съехали.

– Думаю, вы уже можете назвать почти любую цену.

Она рассмеялась, а затем сказала мне, что ей нужно идти мариновать морковки к обеду. Я вежливо улыбнулся и развернулся, чтобы уйти. Я сделал примерно двадцать шагов и лишь тогда услышал, как закрывается входная дверь. Видимо, она смотрела мне вслед.

Пиппа вернулась через три часа и сразу же исчезла в своей спальне.

– Какая у Бобби, должно быть, внушительная коллекция сувениров Рика Эстли, – сказал я, когда она скользнула мимо. Мне эта шутка казалась гораздо более смешной, чем была на самом деле.

– Ха-ха, – саркастически ответила Пиппа и через полчаса вернулась, одетая в штаны, простую голубую блузку и «тимберленды».

– Ты куда-то идешь?

– На вечеринку, с Бобби.

– На кроличью вечеринку?

– Да, – широко улыбаясь, ответила она, – на дикую кроличью вечеринку. По пути заедем за Салли. Ей давно хотелось попасть на вечеринку к кроликам, но ее ни разу не приглашали.

– Ну хорошо, только напиши мне, если задержишься там позже полуночи, – сказал я, а затем прибавил: – А не простовато ли ты оделась для вечеринки?

– Бобби сказала, что одеваться нужно неброско, – сказала она. – Кролики не приветствуют показушничество, да и в туннелях обычно немного грязновато.

– Погоди, погоди, – сказал я, вдруг забеспокоившись. – Туннели

? Ты едешь в колонию?

Она, похоже, совсем не переживала из-за этого.

– Там будет Бобби, она за нами присмотрит. Куча ребят, которых я знаю, туда ездили. А те, кто не ездил, вроде как считаются лузерами.

Я молчал.

– «Лузер» значит «не клевый», а не «идиот», – подсказала она.

– Я знаю, кто такой лузер. Но крольчатники, они… ну, они разве подходят для вечеринок?

– Уплотненный грунт, – сказала Пиппа, – никаких ступенек, гладкий, как асфальт. И я могу о себе позаботиться.

– Я знаю, что можешь… Просто… В общем, я тебе запрещаю.

Она немного растерялась. Я всегда позволял ей делать и пробовать все, что она хотела, и быть кем угодно, поэтому ее скорее удивила моя позиция, а не требование – которое, как мы оба знали, она могла и собиралась проигнорировать. Все-таки она была уже взрослой.

– Почему? Руки и лапы над бездной – разве не так?

Вообще-то она была права, молодежь нередко ходила в колонии на кроличьи танцульки, и там было совершенно безопасно – пятый круг Лаго проповедовал гостеприимство, которое порождает гостеприимство, завершая круг уважения, понимания и терпимости. Но я беспокоился не об этом. Если мое имя все-таки выдали Подполью, то они могли попытаться достать меня через Пиппу. Возможно, это был мой параноидальный бред, но отцам, когда дело касается их дочерей, параноидальный бред всегда кажется убедительным.

– Я не могу сказать тебе почему. Нельзя, и все.

– Пап, – сказала она, глядя на меня так, как смотрела Елена, когда у меня не было никаких шансов выиграть в споре, – родительские запреты работали, когда мне было тринадцать. А сейчас уже нет. Если у тебя и правда есть повод для недовольства, я выслушаю. Если нет – я ухожу.

Я немного поразмыслил.

– Хорошо. Но если тебя спросят, назовись по фамилии матери.

Она помолчала, а затем сказала:

– Если тебе так будет спокойнее.

– Мне так будет спокойнее.