Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— Мать где?

— Корову пошла доить.

— А ты куда?

Отец был вечно угрюмый, точно постоянно сердился на что-то. В последнее время он сделался вовсе молчаливый, ни с кем ни о чем не говорил, только иногда задавал вот такие немногословные вопросы, задавал отрывистым голосом, точно лаял. И все думал о чем-то, иногда усмехаясь в черные колючие усы. Иногда он мог часами сидеть неподвижно, смотреть в одну точку все думать, думать.

— Так я… на улицу схожу, — ответил Андрейка.

Но отец вроде и забыл уже о своем вопросе и об Андрейке.

В доме что-то происходило, это Андрейка чувствовал. Мать за последнее время высохла, пожелтела, глаза ее глубоко провалились, стали какими-то бесцветными. Андрейка замечал: она часто плакала, но боялась, чтобы эти слезы кто-нибудь не увидел.

— Что это мама все плачет? — спросил однажды он у Семена. — Отец все молчит, а она все плачет.

— А ты бегай почаще на фронт!

Но Андрейка чувствовал: дело не в его побеге — о нем мать давно не вспоминала даже, — дело в чем-то другом, очень взрослом и серьезном, чего Андрейке пока не понять.

— Я знаю, отцу не нравится, что у нас эти… эвакуированные живут, — проговорил Андрейка. — Так ведь куда же они, если их деревню немцы сожгли? Что он, отец, не понимает?

— Ишь ты, философ! — рассердился старший брат. — Не твоего ума это дело, понял? И вообще…

— Что — вообще?

— Облысеешь скоро, если много думать будешь.

Эти слова обидели Андрейку и еще больше укрепили его в мысли, что между отцом и матерью что-то неладно.

Витьку Андрей догнал уже за Шантарой. Тот шел быстро, отталкиваясь палками, часто нагибался.

Три или четыре самых высоких холма находились сразу за селом, там слышались смех и ребячьи голоса, но Витька обогнул эти холмы и пошел дальше, к чернеющей полосе Громотушкиных кустов, над которыми поднимались высокие полотнища серого и, казалось, ядовитого тумана. На востоке, где была Звенигора, стояла уже темень, она будто скатывалась с заснеженных утесов, заливала все пространство между горой и Шантарой, затопила уже край деревни, а на западе небо еще играло бледно светящимися клочьями облаков, и почему-то Андрейке чудилось, что скатившееся за горизонт солнце сейчас раздумает уходить на покой, снова поднимется над землей и наступавшую с востока темень погонит прочь, как ветер гонит пыль по улицам.

Витька шел долго, потом остановился.

— Упарился?

— Ага… — Пересохшим ртом Андрейка хватал холодный воздух. — Далеко мы ушли.

— Где далеко! Километра четыре всего от села. Я тебя пожалел, один я вдвое дальше каждый вечер бегаю.

— Зачем ты бегаешь?

— Тренируюсь. Пригодится.

Солнце не стало подниматься в обратный путь, клочья облаков на закате гасли, светились чуть-чуть, небо казалось обрызганным слабыми, мерцающими пятнами. На землю быстро наваливалась глухая зимняя ночь.

— А ты один ходишь? — спросил Андрейка.

— С кем же мне?

— И не боишься? Волчьи свадьбы сейчас. Самое время.

Витька сплюнул на снег, дав понять, что на глупые вопросы отвечать не намерен.

Они постояли некоторое время, глядя, как небо все ярче расшивается звездами.

— Холодно, — сказал Андрейка. — Ну, какое у тебя дело?

Витька ковырнул палкой мерзлый снег.

— Ты когда снова на фронт собираешься?

— Че… чего?! Какой еще фронт? Никогда…

— Не ври, Андрей. Я знаю — собираешься.

— Балда ты! Откуда ты знать можешь?

— Я догадываюсь…

— Балда! — повторил Андрейка. — Болтаешь чего зря… — И, оттолкнувшись палками, побежал в село.

Витька догнал его, стал поперек лыжни.

— Погоди… Я знал, что там, дома, ты не признаешься мне, уйдешь, А тут я не пущу тебя, пока не скажешь…

Андрейка хотел обойти его, но Кашкаров опять забежал вперед.

— Ты что? Драться будешь?

— Не буду, — мотнул головой Витька. — Не люблю я драться. Я почему спрашиваю? Я с тобой хочу. Возьмешь?

— Чего-о? — протянул Андрейка.

— Не возьмешь — я один уйду.

— Иди. А я не собираюсь больше.

Андрейка отступил в сторону, пошел. Кашкаров бежал следом километра два молча.

— Андрей… — Голос Витьки был умоляющим.

Савельев остановился, будто сжалился.

— Конечно, я один уйду, — тихо заговорил Кашкаров, не глядя на товарища. — Я обязательно туда, на фронт, поеду, потому что нельзя мне тут… никак невозможно больше. Только я подумал — вдвоем-то удобнее, легче. Вдвоем-то мы пробрались бы… А что не доверяешься мне — напрасно. Я не трепло, как Инютин этот горбоносый или Семка ваш. В милиции-то меня нынче осенью уж как спрашивали: куда, мол, барахло с автолавки попрятали? Я знал куда, а не проговорился.

— Куда же?

— Тебе я откроюсь, ежели ты мне откроешься. И возьмешь меня с собой. А?

— Там видно будет, — неопределенно проговорил Андрейка.

Витька поколебался.

— Ладно, я тебе верю. Там, на краю деревни, тетка такая грудастая живет, по фамилии Огородникова. Ты ее не знаешь. Макар с Ленькой Гвоздевым ночью все перетащили к ней, машину угнали и бросили где-то… У нее и сейчас, может, полный чердак всяких материалов костюмных да сапог с ботинками. Вот… Знал, а не сказал.

— Так ты просто Макара боялся.