Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

Вечером он, шагая к дому старосты, услышал вдруг:

— Федор Савельев, никак?!

Сбоку за невысокой жердяной изгородью стоял Поликарп Кружилин. Федор знал от матери, что Поликарп на днях объявился с войны, но в первые секунды не узнал его. Буйные черные волосы были сострижены, глаза запали, скулы сильно выпирали. Ростом он был не очень высок, но сейчас, высохший, похудевший, в блекло-зеленой солдатской рубахе, казался длинным, чужим, незнакомым.

Поликарп глядел на Федора безотрывно. И Федор вспомнил почему-то давние слова Кафтанова: «Поликашка Кружилин — тот крепкий на банный жар… Жалко и прогонять было отсюда, да в глазах его резь какая-то появляться начала. Так ничего-ничего, да иной раз как глянет — будто надвое перережет, сволочуга…» Вспомнил ясно и отчетливо, точно сказаны они были вчера только. И вдруг показалось Федору, будто он тоже чувствует эту резь. И еще почудилось, что Поликарп напоминает кого-то этим своим пристальным, глубоко проникающим взглядом. Подумал и догадался — старшего брата Антона напоминает.

— Заходи, Федор. — Поликарп распахнул воротца.

Федор прошел в глубь усадьбы. Под старой березой стоял стол. На столе зеленым боком поблескивал самовар, большеглазая девушка с длинной косой убирала чайную посуду.

— Это Федька Савельев, Тося, — сказал Поликарп девушке. — Тоже на Кафтанова всю жизнь спину гнет. Кто сейчас у него в «смотрителях»-то на заимке?

— Не знаю. Я с тайги только вчера приехал.

Девушка улыбнулась Федору, унесла самовар.

— Ну, и как вы там, в тайге?

— Ничего, робим.

— Мужички-то что?

— А что?

— О чем думают-размышляют?

— Откуда я знаю, об чем? Харчи ежели плохие, матерятся почем зря. Кафтанова костерят. Да какие мужики? Старичье да бабы.

— Об войне что думают?

— Да что? Ничего. У кого взяли на войну мужиков, ревели часто сперва. Потом, давно уже, перестали. Сейчас молятся только.

— И все?

— А что еще?

Поликарп помолчал, задумчиво глядя в сторону. И все колотил пальцами по столешнице.

— Да-а, Федьша… Вот и я гляжу — идет тут жизнь, как стоячее болото. Хорошо-о тут Кафтанову.

— Ему везде неплохо. С деньгами-то.

— Да? — Поликарп быстро кинул глаза на Федора. — Это как сказать…

Федор хотел спросить, почему это Кафтанову плохо было бы в другом месте, но не осмелился.

— Про Антона, брательника старшего, ничего не слыхать? — спросил Поликарп.

— Нет.

Солнце спустилось за Звенигору, оно словно провалилось куда-то сквозь землю у самого подножия, потому что его лучи били теперь из-за скал отвесно вверх. Потянул ветерок, ощутимо повеяло прохладой, старая береза зашумела жесткой, пыльной листвой.

— Работать опять у Кафтанова будешь? — спросил Федор.

— Теперь он разве возьмет меня? — усмехнулся Поликарп. И, помолчав, прибавил: — Да я не тужу, без работы не останусь.

— А как все ж таки там, на войне?

— Интересуешься?

— Поговаривают, и меня могут вскорости взять.

— Тебя? — Поликарп сощурил глаза, помолчал. — Вряд ли тебя возьмут теперь. Не успеют.

— Это как так? К концу идет, что ли?

— К концу. По всему видать, — кивнул Поликарп.

Уходил Федор от Кружилина съежившись, чувствуя на своих лопатках острый его взгляд. Шел и думал, что «резь» в глазах Поликарпа действительно есть, что все время, пока он сидел за столом, Кружилин обдирал его взглядом будто хотел разглядеть насквозь.

…Потом Федор, вместо того чтобы идти к старосте, долго, до самых сумерек, сидел в жиденьком перелеске под старой, чахлой сосной, глядел, как чернеют, остывая, каменные утесы Звенигоры.

Гулял не сильный ветер где-то поверху, качал потихоньку старую, высохшую почти сосну, ее верхушка шумела не очень громко, но тоскливо, будто жалуясь на ночь, на темноту, на свою старость и одиночество. Над сосной кружили почему-то вороны.

От мысли, что надо идти к Инютину, что он увидит сейчас опять его лисью бороду, круглые водянистые глаза, волосатый, тоже круглый, как подковка, рот, Федора мутило. Но все-таки поднялся наконец, пошел. Ветер расшвыривал, растаскивал над головой невидимые тучи — вверху замелькали широкие звездные прогалины, как лужайки с желтыми цветами.

Огней в деревне не было — как началась война, туго стало с керосином. Только в лавчонке вот да еще в доме Кафтанова светилось одно окошко на втором этаже. «Чье же это? Не Аннино ли?» — подумал Федор, чтобы не думать об одноногом Инютине.

И пошел на этот огонек, хотя идти ему надо было совсем в другую сторону.

Минут десять он бродил вокруг кафтановских завозен, постоял возле штакетника, поглядывая на светящееся окошко. Теперь он знал, что это ее, Анны Кафтановой, комната: раза два-три он видел на стене тень от ее головы, потом и сама она подошла к окошку, задернула цветастые ситцевые занавески. И Федор, не отдавая себе отчета, что делает, перемахнул через штакетник, подбежал почти к самой стене, схватил горсть земли пополам с песком и швырнул в окно. Стекло тихонько звякнуло, по занавеске скользнула тень, и окошко потухло. Он бросил еще горсть песка. И стал ждать чего-то, прислушиваясь, но ничего не услышал, абсолютно ничего, только лаяла на другом конце деревни собака. И медленно пошел по кафтановскому подворью.