Веди свой плуг по костям мертвецов

У обочины было припарковано много автомобилей; увидев их, я вспомнила о торжественной службе и решила зайти в костел, чтобы увидеть результат всех этих долгих осенних репетиций, из-за которых так пострадали наши уроки английского. Взглянула на часы – похоже, уже началось.

Иногда я заходила, чтобы спокойно посидеть в костеле рядом с другими людьми. Мне всегда нравилось, что люди тут вместе, но при этом не должны друг с другом разговаривать. Имей они возможность поболтать, моментально начали бы пересказывать всякие сплетни, судачить, принялись бы фантазировать и хвастаться. А так сидят себе на скамьях, погруженные в размышления, возвращаются мыслями к событиям недавнего прошлого, представляют себе будущее. И таким образом контролируют свою жизнь. Я тоже, как и все остальные, садилась на скамью и погружалась в какую-то полудрему. Мысли роились лениво, будто прилетая ко мне из голов других людей, а может, из деревянных ангельских головок – вот они, совсем рядом. Мне всегда приходило в голову что-то новое, как-то иначе, чем если бы я думала дома. В этом смысле костел – хорошее место.

Иногда мне казалось, что, если бы я только захотела, смогла бы читать здесь чужие мысли. Несколько раз я слышала в своей собственной голове чьи-то размышления: «Новые обои в спальне, какой выбрать рисунок, а может, лучше гладкие ну или едва заметное тиснение. Процент на вклад очень маленький, в других банках условия лучше, надо прямо в понедельник посмотреть их предложения и открыть счет. Откуда у нее такие деньги? На что она все это покупает? А может, они голодают и все деньги уходят на ее шмотки… Как он постарел, поседел! Подумать только, был первый парень на деревне. А теперь? Развалина… Так прямо и скажу врачу: хочу на больничный… Ни за что, ни за что на свете не соглашусь на такое, не позволю обращаться с собой как с ребенком…»

Но что плохого в таких мыслях? Разве у меня другие? Хорошо, что этот Бог, если он существует, да даже если и не существует, одарил нас местом, где можно спокойно посидеть; наверное, в этом и заключается смысл молитвы – спокойно подумать, ничего не желать, ничего не просить; просто упорядочить мысли в собственной голове. И хватит.

Однако после первых блаженных минут отдыха ко мне неизменно возвращались давние вопросы, еще из детства. Наверное, потому что я от природы немного инфантильна. Как это может быть, что Бог одновременно выслушивает все молитвы на свете? А если они друг другу противоречат? Неужели он должен слушать молитвы всяких негодяев, подонков, плохих людей? Они тоже молятся? А есть места, где Бога нет? Вот, к примеру, есть он на Лисьей ферме? И что думает? Или на бойне Нутряка? Бывает ли он там? Знаю, что это вопросы глупые и наивные. Теологи бы меня высмеяли. У меня деревянная голова, как у этих ангелов, подвешенных под сводами искусственного неба.

Однако этим моим мыслям мешал назойливый и неприятный голос ксендза Шелеста. Мне всегда казалось, что при каждом движении его сухое, костлявое тело, обтянутое темной обвисшей кожей, издает легкий шелест. Сутана терлась о штаны, подбородок – о колоратку, суставы похрустывали. Что же это за тварь божья, этот священник? У него была сухая, морщинистая кожа, казалось, везде ее немного перебор. Рассказывали, что когда-то он был тучным, лечился хирургическим методом, ему вырезали полжелудка. И с тех пор он очень похудел, может, в этом дело. Я не могла избавиться от ощущения, будто ксендз весь сделан из рисовой бумаги, из какой делают абажуры. Что это искусственное, пустотелое создание, к тому же легковоспламеняющееся.

В начале года, когда я еще была с головой погружена в отчаяние из-за Девочек, ксендз пришел с традиционным рождественским визитом. Сначала зашли министранты в белых воротничках, надетых прямо на теплые куртки, мальчики с красными щеками, не позволявшими серьезно воспринимать этих посланцев Церкви. У меня была халва, к которой я время от времени прикладывалась, так что я отломила им по куску. Дети съели халву, спели колядки, потом вышли на улицу.

Появился запыхавшийся ксендз Шелест, размашистым шагом вошел в мою гостиную, ступил, даже не отряхнув с ботинок снег, на ковер. Окропил стены, произнес, потупив взор, молитву, потом быстро положил на стол образок и присел на краешек дивана. Сделал он все это стремительно, я и моргнуть не успела. Мне показалось, что ксендз чувствует себя здесь неуютно и предпочел бы уйти.

– Может, чаю? – нерешительно предложила я.

Ксендз отказался. Мы немного помолчали. Я видела, как министранты играют перед домом в снежки.

Внезапно я ощутила какое-то абсурдное желание прижаться лицом к широкому рукаву его сутаны, чистому и накрахмаленному.

– К чему лить слезы? – спросил он на своем причудливом церковном сленге, на котором вместо «слушаться» говорят «творить волю», вместо «лечить» – «исцелять», вместо «хорошо» – «примерно» и так далее. Но мне даже это не мешало. Я плакала.

– Собаки у меня пропали, – сказала я наконец.