Веди свой плуг по костям мертвецов

Теперь мне стало понятно, почему вышки, которые очень напоминают те, что ставили в концлагерях для охранников, называют амвонами. На амвоне Человек превозносится над другими Существами и единолично распоряжается их правом на жизнь или смерть. Превращается в тирана и узурпатора. Ксендз витийствовал почти в экстазе:

– Владейте землей! Это к вам, охотникам, обратился с этими словами Господь, ибо Он полагает человека своим сподвижником, чтобы тот участвовал в деле творения и чтобы дело это было доведено до конца. Слово «охотник» созвучно слову «охота, желание», то есть свое призвание заботиться о даре Божьем, каковым является природа, охотники осуществляют осознанно, разумно и здраво. Желаю вам, чтобы ваше общество процветало, служило ближнему и природе в целом…

Мне удалось выбраться в центральный проход. На непослушных ногах я подошла почти к самому амвону.

– Эй ты, слезай оттуда, – сказала я. – Живее.

Воцарилась тишина, и я удовлетворенно слышала, как разносится по костелу мой голос, как эхом отзывается от сводов и нефов, крепнет; неудивительно, что, ораторствуя здесь, можно забыться.

– Я к тебе обращаюсь. Не слышишь? Слезай!

Шелест глядел на меня широко открытыми, испуганными глазами, его губы слегка шевелились, словно он, потрясенный, пытался отыскать какое-то подходящее слово. Но ему все не удавалось.

– Ну же, ну, – приговаривал он то беспомощно, то угрожающе.

– Слезь немедленно с этого амвона! И убирайся отсюда! – закричала я.

И в этот момент ощутила на своем плече чью-то руку и увидела, что за моей спиной стоит один из тех, в зеленых костюмах. Я дернулась, тогда подбежал еще один и оба крепко схватили меня за руки.

– Убийцы, – сказала я.

Дети в ужасе смотрели на меня. В своих масках они выглядели нереальными, словно новая раса человеко-животных, которой еще только предстоит появиться на свет. Люди зашептались, завозились на своих местах. Они возмущенно переговаривались, но в глазах я заметила и сочувствие, это разозлило меня еще больше.

– Чего так вытаращились? – закричала я. – Вы, наверное, уснули, если слушаете эти глупости и даже глазом не моргнете! Совсем ума лишились? А сердца? Есть у вас еще сердце или уже нет?

Я больше не вырывалась. Позволила спокойно вывести себя из костела. Обернувшись на пороге, крикнула всем присутствующим:

– Убирайтесь отсюда. Все! Быстро! – Я взмахнула руками. – Идите! Кыш! Вас что, загипнотизировали? Совсем уже позабыли, что такое сострадание?

– Успокойтесь, пожалуйста. Вот, здесь прохладнее, – сказал один из тех, кто меня держал, когда мы оказались на улице. Второй добавил, пытаясь напугать:

– А то Полицию вызовем.

– Вы правы, надо вызвать Полицию. Здесь призывают к Преступлению.

Они отпустили меня и заперли тяжелые двери, чтобы я не могла вернуться в костел. Я догадывалась, что ксендз Шелест продолжает свою проповедь. Сев на приступочку, медленно приходила в себя. Гнев ушел, холодный ветер обдувал разгоряченное лицо.

Гнев всегда оставляет после себя огромную пустоту, в которую немедленно, словно наводнение, вливается печаль и течет, будто огромная река, не имеющая ни начала, ни конца. Слезы – их источники снова были полны.

Я смотрела на двух Сорок, стрекотавших на газоне перед плебанией, словно желая меня развеселить. Они будто говорили: не расстраивайся, время работает на нас, нужно довести дело до конца, другого выхода нет… Птицы с интересом рассматривали блестящую обертку от жевательной резинки, потом одна из них схватила ее и улетела. Я проводила их взглядом. Неужели у них гнездо на крыше плебании? Сороки. Поджигательницы.

* * *

На следующий день, хоть у меня и не было уроков, позвонила молодая директриса и попросила прийти после обеда, когда в школе никого не будет. По собственной инициативе принесла мне чашку чая, отрезала кусок яблочного пирога. Я догадывалась, о чем пойдет речь.

– Вы понимаете, пани Янина, что после вчерашних событий в костеле… – озабоченно начала она.

– Никакая я не пани Янина, я тебя просила не обращаться ко мне так, – поправила я, но, кажется, зря; я знала, чтo собирается сказать директриса, и, наверное, выражаясь так официально, она хотела придать себе уверенности.

– …окей, пани Душейко.

– Да, понимаю. Я бы предпочла, чтобы вы слушали меня, а не их. То, что они говорят, деморализует детей.

Директриса кашлянула.

– Вы устроили скандал, да еще в костеле. Самое плохое, что это произошло на глазах у детей, для которых личность ксендза, а также место, где это случилось, должны являться особыми.

– Особыми? Тем более нельзя, чтобы они слушали такие вещи. Ты сама слышала.

Девушка перевела дыхание и заговорила, не глядя на меня.

– Пани Душейко, вы не правы. Существуют определенные нормы, традиции, и мы должны с ними считаться. Нельзя вот так сразу все отвергать… – Теперь было видно, как директриса подыскивает слова, и я уже заранее знала, чтo она скажет.

– Я вовсе не хочу, чтобы мы, как ты говоришь, все отвергали. Я только против того, чтобы призывать детей к злу и учить их ханжеству. Превознесение убийства является злом. Все просто. Не более того.