Ведьма

Нянька сунула в руку Эльжбете мешочек с травами, кинулась к двери, но не успела, столкнулась нос к носу с бледной, заплаканной Ядвигой. Та вскрикнула, захлопала ресницами, не зная, что делать. Не велела княгиня Агата старуху к Эльжбете пускать, да только та уж пролезла — и, как ни крути, гони, не гони, — а виноватой все равно Ядзя выходит: вспомнила Кубуся, разревелась, оставила хозяйку одну.

— Скажешь хоть слово матушке, — прошипела Эльжбета, сверкая взглядом, — узнает князь Владислав, что ты отравить меня пыталась.

Ядзя только рот открыла, вдохнула резко раз-другой, словно выброшенная на берег рыбка. Нянька оттолкнула ее с пути, заковыляла во тьму, растаяла, словно и не было.

— Воды дай, Ядвига, — прикрикнула на нее Эльжбета. — Есть не дает ноша, так хоть губы смочу.

Глава 73

Рука дрогнула, несколько капель сорвалось с края расписанного закрайскими птицами ковша. На льняной рубашке расплылось влажное пятнышко. Словно только что плакал бяломястовский князь Якуб. Он сидел прямо, выгнутый и напряженный, как длинный лук, под заклятьем Илария. Только глаза блестели, полные так и не пролившихся слез, да никак не хотели разжаться бледные губы, когда Иларий поднес к ним ковш.

Так глянул на него Якуб, что дрогнула у мануса рука.

— Без этого тебе не справиться, княже, — уговаривал Иларий.

— Не князь я покамест. Может, еще и не стану. Не примет меня Землица — и гости, что за моим столом пить и есть приехали, вздернут проклятого да теми же пирогами тризну справят, — зло ответил Якуб.

— Пей, Кубусь, — ласково, словно больного ребенка, увещевал манус. — Это для покоя только. Липовый мед, крестоцвет, еще какая-то зелень, не разберу. — Он нарочито внимательно поглядел в ковш, попытался выловить длинный перекрученный лист пальцем из варева, сунул палец в рот. — Эх и отвратное зелье. Но душевную боль притупляет. А сверху я на память тебе заклятье одно наложу. Не навсегда, — заметив, как вздрогнул Якуб, проговорил Иларий, — только на несколько дней, пока гости не разъедутся. Кто бы ни спросил, как князь Казимеж умер, не вспомнишь ты и ничем себя не выдашь. Хочешь дальше страданием вину свою искупать — дело господское. Только сперва куниц по норам выгоним, чтоб не почуяли, что в Бялом кровью пахнет. А там сладим все.

Уговаривал, упрашивал Иларий, а сам думал — сидят куницы там внизу, в большой трапезной, пьют и девок тискают. Но много ли унесет куница? Курицу задавит. Да, верно, и того хватит, князь сидит с мокрыми глазами, как обворованная на базаре баба, — не сокол, не беркут, не кочет даже, как есть курица. Но куниц обмануть и припугнуть можно, если с умом подойти, с верным расчетом. Но уж, верно, едет из своего удела черный волк Владислав — придет ему охота, ворвется на двор и не только кур, всякую животину передавит. Не от пьяных князьков — от Чернского господина, отца будущего полновластного господина Бялого, надо Якуба защитить. И для того готов был Иларий на все — травами опоить полубезумного от горя бяломястовича, заклятьями связать, знал бы как — небесным тварям обещал бы душу калечного в обмен на несколько лет его княжения в Бялом. Всего-то и нужно, что с силами собраться манусу Иларию да отыскать слабое место под седой шкурой Чернского волка.

Якуб сделал глоток, закашлялся от гадкого вкуса зелья, но Иларий снова придвинул к его губам ковш. Раньше не знал он, как хороша бывает травка в деле, посильнее иного колдовства. Научила лесная травница, поила его этим взваром, чтобы руки не болели, чтобы не мешала раненая память от зари до ночи заниматься с посохом или книгой — кликать назад в руки свою силу.

Теперь вот как пригодилась эта наука. Не нашел Агнешки в лесной избушке Иларий, зато в знакомом подполе отыскал снадобья покойной золотницы. Не хотела, а сослужила службу княжескому манусу девочка из Вечорок.

Якуб глотнул еще раз, в третий, четвертый. Словно теленок — одной головой да шеей — потянулся снова. Руки, безвольно лежавшие на коленях, не шелохнулись — их еще опутывало тугой паволокой обездвиживающее заклятье мануса, чтоб в сердцах не выбивал князь из рук ковша с лекарством от душевной боли.

Иларий отставил ковш, заглянул в глаза молодому князю. Взгляд Якуба посветлел, с каждым мгновением исчезала из него полынная тьма. Манус властно положил белую руку на лоб Якуба, прикрыл глаза, чувствуя, как раскручивается внутри, в груди, вьется между ребрами снежной поземкой сила, вытягивая белые искры из костей и жил, кружит по нутру, подхватывая белесые хлопья волшебства — так танцует по осени северный ветер, завивая у порога незримые воронки, только листья тянутся в круг и крутятся, подставляя сгорбленные коричневые спины верному слуге Погибели.

И в одно мгновение бросилась сила в руки, словно слились сотни мелких ручейков в полноводную реку, закололо пальцы, веселым зудом заходили под кожей белые змейки, сила свилась в тугой канат, окрепла в руках, и уж словно два снежных кома лежали в ладонях мануса — направь и дай волю.