Ведьма и парашютист

После небольшой передышки он поточнее приладил план под планшетом, внимательно прицелился - сейчас надо было действовать наверняка, - снова нажал ногой на педаль ручного зажима и, захватив им свободный край листа, рывком покатил кресло прочь от кровати. Лист разорвался с пронзительным хрустом, словно там что-то взорвалось. Отто хорошенько тряхнуло и понесло вперед вместе с креслом, однако он умудрился затормозить за два сантиметра от летящего на него дверного косяка. От непривычного физического напряжения все тело его покрылось холодной испариной и сердце колотилось в груди как пожарный колокол. Что ж, пусть колотится, зато он сумел сделать то, что задумал, и сделал это неплохо. Отто высоко ценил каждую маленькую победу, которую ему удавалось одержать над любым врагом, все равно над каким, потому что она отдаляла победу его главного врага - неизбежно приближающейся смерти.

Впрочем, радоваться было еще рано, следовало сперва убедиться, что план порван в нужном месте. Отто развернулся и посмотрел на зажатый в пюпитре край листа - не стоило даже пытаться вытащить его оттуда, это было выше его сил. От всех этих поворотов и разворотов было трудно дышать, в груди словно застрял острый кусок стекла, но он страшным усилием преодолел удушье и поднес к здоровому глазу кусок плана, оставшийся в зажиме его протеза. Как и следовало ожидать, точность его маневров не была стопроцентной: линия разрыва не полностью соответствовала его замыслу и главная опасная точка довольно четко чернела на оставшемся нетронутым желтоватом островке между косой штриховкой лестницы и параллельными пунктирами подземного коридора.

Ясно понимая, что не стоит и пытаться оторвать такой маленький клочок своим грубым зажимом, Отто сунул рваный край плана в рот и из последних сил заставил себя размолоть зубами этот крошечный кусочек скользкой бумаги за полминуты до того, как со двора донеслась виноватая дробь шагов спешащей к нему дочери.

"Раньше надо было спешить, дорогая! Ты уже опоздала!" - злорадно подумал Отто, быстро въезжая в спальню, где над кроватью болтался прижатый планшетом верхний кусок плана. Его утомленную грудь распирал счастливый смех: почти все было позади, оставалось только выполнить завершающую часть его замысла, лучше всего освоенную им за последние годы: создать видимость несчастного случая, в результате которого у него в руках порвался план. Это он умел, хоть и очень устал, главное было - успеть до прихода Инге докатиться до кровати. Докатившись он услышал, как она открывает входную дверь, с трудом спустил с кресла здоровую ногу, резко наклонился вперед, оттолкнулся протезом от спинки кресла и, больно ударившись плечом обо что-то твердое, рухнул на пол.

УРИ

"Ты знаешь, мамка, - написал Ури, - я должен признаться, что я уже начинаю по тебе скучать. Для этого понадобилось почти полгода разлуки, а ведь было время, когда я без тебя и дня прожить не мог, чем, впрочем, изрядно тебе докучал. Потому что как раз тогда ты прекрасно могла жить без меня. Ты, конечно, немедленно взовьешься и заявишь, что это беспардонная ложь и такого никогда не было, но признайся, в глубине души ты знаешь, что это святая правда. Я, впрочем, сам не понимаю, зачем я завел этот надрывный разговор, когда хотел всего лишь порадовать тебя тем, что я по тебе скучаю. Наверно затем, чтобы ты не сделала из моего неосторожного признания вывод, будто я намереваюсь все здесь бросить и помчаться к тебе на крыльях сыновней любви. Так что лучше давай сразу уточним - пока все остается по-прежнему и я никуда не собираюсь отсюда уезжать. И, пожалуйста, больше не задавай мне вопроса, насколько мое решение окончательное, - ведь окончательным не случайно называли решение еврейского вопроса, поскольку оно действительно было окончательным. Тогда как всякое решение другого типа всегда можно без особых затруднений заменить на противоположное. Чего я пока - подчеркиваю "ПОКА" - делать не собираюсь. Точка."

Покончив с самой трудной частью письма, Ури откинулся на спинку кресла и стал наблюдать, как во дворе за окном строители настилают крышу на каменную пристройку к свинарнику, которую, говорят, начал строить еще Карл. Начал, да так и бросил недостроенной. Вообще этот таинственный Карл не так уж много тут наследил до того, как исчезнуть - после него, вроде бы, не осталось ничего, кроме нескольких рядов аккуратно уложенных, скрепленных цементом красных камней, разномастного вороха одежды и разрозненных воспоминаний, застрявших в феноменальной памяти бедняги Клауса. Он как-то умудрился ни с кем в деревне даже не познакомиться - ни с любопытными завсегдатаями кабачка "Губертус", ни с любознательными профессоршами их Верхнего Нойбаха.

Странно. Не правда ли, странно? "А впрочем, какое мне до этого дело?" - мысленно пожал плечами Ури и снова взялся за перо.