Ведьмина гора

…Я напряг свою память и стал вспоминать: какие-то образы роились, подобно пчелам, в мозгу, какие-то картинки прошлого застывали в режиме стоп-кадра, и сознание само собой играло в «Угадайку», пытаясь зрительный ряд вывести на понятийный.

Имена и отчества педагогов, лишенные фамилий, пролетали надо мной, как птицы, изредка роняя весточку, будто перья, и, кружась в воздухе, напоминали снег – снег из прошлого, тающий на губах и оставляющий после себя неизбывную горечь.

Тамила Шамсиевна (это в начальных классах; мне врезался в память один с ней эпизод, когда она вся в черном рыдала на плече у завуча – незадолго до того умер ее отец), Ефросинья Семеновна, Анатолий Андреевич, Сурен Исаакович, Ефим Борисович, Циля Моисеевна, Виктор Иванович, Нелли Алексеевна, Фрида Абрамовна, Людмила Ивановна, Любовь Ивановна, Султанат Наджафовна, Ицхак Львович…

Бесфамильные герои прошлого, воплотившиеся в имена-отчества, «портретов длинный ряд»; своего рода галерея – какие-то люди ходят, любуются, чертыхаются, разглядывают, показывают пальцами, вытирают набежавшую слезу.

Но кто эти люди?

Откуда они?

Я не в состоянии узнать в этой толпе своих сверстников, ибо время беспощадно изменило их черты.

Я только и могу, что, тыкая пальцем наугад, спрашивать:

– Нина? Вета? Эдик? Оксен? Лариса? Римма? Берта? Элла? Никита? Сабир? Таня? Люда? Назим? Павел? Толя?

Подождите, не оборачивайтесь, я боюсь ошибиться, потому что я помню их другими.

Помню ли?

Или это всего лишь тени воспоминаний?

Призраки из преисподней или ангелы, словно воробьи, слетевшиеся, чтобы поклевать внезапно рассыпанную крупу прошлого?

Узнают коней ретивыхПо их выжженным таврам…(А. Пушкин)

Ретивые одноклассники мои, чьи жизнь промелькнула, как миг, едва они ступили за порог школы.

Этот – военный отставник с бравой выправкой (кто думал, что этот умница вдруг решит стать военным?!), этот – чернобылец, сохранивший степенность нрава и способность к иронии, эта – раньше всех, как пуля, вылетевшая замуж, как птица из клетки, и сохранившая в себе до сих пор комплекс детских обид и непризнанностей, эта – милая, скромная, словно утонувшая в своей скромности, не дав реализоваться своим талантам, растворившая в себе, как щелочь, семью и себя без остатка (и растворившаяся в этом), это – любившая одного, а выскочившая замуж – без оглядки – за другого и всю жизнь жалевшая об этом, но сославшая себя, словно в ссылку, в забытый Богом городок, где «птицы не поют, деревья не растут», довольствуясь своей рабской участью, этот – летчик, по слову Александра Блока – «летун отпущен на свободу. Качнув две лопасти свои, Как чудище морское в воду, Скользнул в воздушные струи»; свобода полета, люди и страны, небо, безмолвное, как приговор, и аэропорты, давно превратившиеся в набор подарочных открыток, но может – как знать – это и есть счастье: находиться всю свою жизнь между небом и землей…

Мои одноклассники давно стали для меня своего рода фантомом – фантомна их жизнь, фантомно их существование, они – как фантомная боль, а Ира Макарова – это фантомное чувство, а может быть, и она сама по себе фантом, гуманоид, принявший обличье рыжей девочки, которая в моем сознании так и не стала женщиной в отличие от ее (моих) сверстников, постаревших в мгновение ока.

Макаровой больше нет, утешьтесь.

Та, которая есть, не имеет к реальной Макаровой никакого отношения.

Та Макарова мне неведома, как неведомы мне те, чье разнопохожее лицо мелькает передо мной, покрываясь рябью, как когда-то покрывался рябью экран телевизора, когда заканчивались телевизионные вечерние программы. Сколько их было – одна, две, три? Безыскусные в своей советской простоте, они остались в далеком прошлом, как остались те, кто когда-то звался моими одноклассниками, как бы прискорбно это ни казалось.

Впрочем, понимание этого отнюдь не относится к сфере положительных или отрицательных эмоций. Это, скорее, медицинский факт.

Что же касается Иры Макаровой, то милый и очаровательный образ ея (чем-то мне нравится подобная устаревшая форма) остается, по слову Бориса Анрепа – когда его попросили написать воспоминания об Анне Ахматовой, с коей у него был скоропалительный, страстный роман, – так вот, образ ея (Макаровой) навсегда останется «в бессловесном раю воспоминаний».

«Копипаст» в пастельных тонах

«Копипаст», от английского сору & paste – копировать и вставлять, – заемное слово, пестрой бабочкой залетевшей и в без того замусоренное англицизмами последнего времени и интернет-сленгом суровое пространство русского языка.

Но – кто его знает – может быть, таким образом создается новый русский язык, избавляясь от надоедливых советизмов прошлого и включая в себя томный привкус «аглицкой» речи, чтобы «стоять с веком наравне»?

Кто же знает, что ждет этот язык в будущем, кому придется пережевывать его «виноградное мясо»?

Впрочем, не будем о грустном.