Ведьмино кольцо. Советский Союз XXI века

— Ладно, ты и так уже узнал все, что надо. Иди пока.

Что-то вспыхнуло с особенной силой, и темнота изрыгнула его наружу. На фоне сосен и голубого неба склонилась зареванная Танюша и озабоченный Степан Андреевич.

— Сереженька, слава Богу, что с тобой?!

— Что это было, Степа?

— Да так, ничего страшного, — ответил участковый не очень уверенно. — Просто не надо было его беспокоить.

Южный крест

20 июля.

Самара.

Ольга.

«Вся история цивилизации

— это путешествие из одного тупика в другой. Стоило возникнуть сознанию, и защита сознающих породила бесчисленные табу, удушающие знание. Появившись на свет, интеллектуальная элита тут же обросла государственностью, и мир погрузился в бесконечную смену недвижных ирригационных цивилизаций и бандитских империй, пожирающих соседей и себя. Едва явились мировые религии — объединяющие народы духовные пространства, как мир погрузился в туман Средневековья, эпоху инквизиции и бесконечной войны всех против всех.

История человечества была бы адом, если бы не ниточки знания, пронизывающие ее, если бы не творческие прорывы, в корне изменяющие правила игры и толкающие мир прочь из привычного тупика. Суть истории в эволюции знания и творческих переворотах — революциях Адама и Евы, Менеса и Саргона, Моисея и Исайи, Солона и Александра, Христа и Магомеда, Лютера и Генриха, Джефферсона и Дантона, Ленина и Ганди, Кон-Бендита и Тоффлера, Робертсона и Кубанина. Имена–символы целых поколений творцов истории, сотворцов Неба. Они связывают нас и прошлое в неделимое целое».

— Стареешь, Толя. Раньше ты писал лучше. Яснее, конкретней. Без ложного пафоса, — Ольга попыталась придать своему голосу возможную мягкость, что было нелегко при произнесении сурового приговора. — И потом, что это за странный набор имен. Ну Робертсон еще куда ни шло, а Кубанин просто пешка в игре. Какой-то Генрих. Четвертый или восьмой?

— К сожалению, не знаю. Это не моя книга. И потом, какая разница, оба Генриха подходят для этой ниши. Один произвел реформацию во имя любви к женщине, другой подавил ее же во имя любви к Парижу. И то и другое определило культурное лицо Европы и мира на столетия, хотя актеры истории тоже были своего рода пешками в руках судьбы. Перечисли «величайших людей», и я скажу, в чем твоя философия истории.

Пока Анатоль философствовал, Ольга все больше злилась. Она не знала, с чего начать, и волновалась, что Толик опять ее заговорит. Когда что-то было нужно ему, это было удобно. В конце его спича можно было поблагодарить за приятный вечер и откланяться. Но теперь… Она даже стала почесывать верхними зубами нижнюю губу, чего делать не следовало никогда. Артем над этим все время посмеивался, называя ее то кроликом, то исхудалым хомяком. Хорошо хоть, что не крысой. Небрежно так посмеивался, как будто дружески похлопывал по сломанному плечу.

— Я не историк, Толя. У меня нет никакой философии. Я — экономист. Изо всех «величайших» я знаю только Сергеича и очень за него волнуюсь. Ты, конечно, в курсе, что случилось.

— Более того, я ждал, что ты приедешь по этому поводу. Ведь не так давно ты говорила мне о его отпуске. Я попал в список подозреваемых?

— Увы и ах! Мы ведь накануне говорили о некоторых его делах. Так что теперь я должна быть уверена, что тем не навредила Учителю.

— Ну что же, думаю, пришло время предъявить мое алиби. И не только в этом деле.

— Неужели это так просто?

— Нет, конечно. Чтобы осознать, что я и мои друзья не имеем ничего против Романова, ты должна нас понять.

— И для этого ты заставил меня читать сей трактат?

Толя подлил ей еще чаю и прошелся по веранде в задумчивости (насколько она его знала — в показной задумчивости). Облокотившись о перила и приняв театрально-небрежную позу, он «начал серьезный разговор» (она хорошо помнила предыдущий, когда он просил ее руки):