Ведьмины тропы

– Прощаю, – повторила Аксинья еще раз. Ощутила, как холодная ручонка Зои коснулась ее пальцев, и усилием воли не дернулась в сторону. Прощение – нелегкий дар Господа.

Они шли мимо золоченых куполов храма, мимо резной паперти, что сейчас была пустой, мимо колодца. У ворот дремала матушка Серафима. И Аксинью уколол страх: а ежели Зоя самоуправствует и на то не было веления настоятельницы?

Догонит их могучая Серафима, скрутит, словно цыплят.

Илюха тоже не рад был видеть ее, покосился и сплюнул на утоптанную глину. Аксинья шикнула: тихо. Будто это бы помогло. Аксинья старалась идти быстрее, ноги заплетались, и Петухов сын почти тащил ее.

Долгую-недолгую дорогу Зоя повторяла, что созналась во всем матушке настоятельнице, что не совращала ее (тут Илюха фыркал громче, сладу с ним нет) солекамская знахарка с пути истинного, не прельщала бесами и чародейством. За то получила наказание достойное: десять дней сухоедения, двадцать земных поклонов, и тому довольна.

Властительница ворот недовольно глядела на них, но по-прежнему сидела на высокой лавке – ей под стать. Препятствий им не оказывала, но и помогать не собиралась.

Когда дошли они до ворот, вздохнули с облегчением. Зоя пыталась сдвинуть с места засов, выкованный добрым кузнецом, – лишь для могучих рук Серафимы. Зоя пыхтела, засов не поддавался, видно, решил оставить узников в стенах. Илюха грубо оттеснил послушницу, шепнул что-то, отчего та отшатнулась, будто увидав беса, а Аксинья пыталась устоять на ногах и глядела на ворота, что так долго лишали ее самого главного.

– Ежели выгонят тебя, иди к Степану Строганову, в казачки возьмет! – крикнул Илюха матушке Серафиме. И тут же подмигнул Зое, точно звал ее на хоровод за околицу.

Когда они вышли в ворота, взошло солнце. Аксинья уже падала в пыль и не видела, что к ней бежит Степан Строганов. Сквозь забытье ощутила рядом его тепло, его родной запах – кожи, конского пота, костра и пороха. Вместо того чтобы сказать благодарное и ласковое, выдохнула: «Верни мою дочь».

5. Пелена

Пелена отделяла ее от мира. И дело не в хворях, что окутали в темной келье, нет.

С той поры, как посреди ночи Степан привез на заимку, стащил с коня – она сама и пальцем пошевелить не могла, – подхватил бережно, точно знал в этом толк, пронес по высокому крыльцу, все заглядывал в глаза, Аксинье хотелось вновь сказать про Сусанну: «Ищи, ищи, ищи. Что на меня глядишь?», но язык ее не ворочался.

Она просто закрыла глаза – лишь бы не видеть радостной синевы Степана.

Хлопотали бабы. Еремеевна причитала: «Девочка моя», Анна Рыжая что-то говорила. Средь речей мелькало имя Феодорушка, лишь его Аксинья понимала. Маня и Дуня бегали с пирогами, точно решили откормить узницу. На что-то жаловались кошки. И неслось «мамушка», «матушка», «хозяйка».

А она то ли в обморок окунулась, то ли уснула.

* * *

Сколько прошло, неведомо. Ее кто-то поил, звал по имени, помогал дойти до помойной лохани, обтирал чем-то. Дни и ночи сливались в одно темное месиво из ее слабых рук, бреда, бабьих причитаний и детского сопения. Отчего ей так худо, Аксинья и сама не знала.

Сапожник без сапог, она тихонько повторяла Анне травы, что должны были вернуть силу. Ромашка, царь-трава и одолень-трава, подорожник, лист смородины и шиповник. Вливала в себя горький отвар с тщанием умирающей. Да только помогало лишь одно снадобье.

– Мамушка, отчего ты все лежишь? – Феодорушка сидела в изголовье, тихонько перебирая пряди волос.

– Устала мамушка, – отвечала Аксинья.

– А ты еще поспишь и станешь как прежде? – спрашивала дочь, и Аксинья ощущала, как соль щиплет глаза.

– Батюшка найдет Сусанну, и стану как прежде, – шептала она.

Однажды встала с постели, натянула сарафан, сделала пару шагов и вернулась назад, под пять стеганых одеял. Тепло и спокойно ей было лишь там, каждое из одеял отделяло ее от тоски и страха. А Феодорушка ложилась с ней рядом, что-то бормотала, пела тихонько – точно ласковый котенок.

«Счастье мое… Половинка счастья».

* * *

– Надобно вдвоем остаться.

Степана услышала. А может, ощутила, как из горницы вытекли люди и кошки. И даже Феодорушку отец велел вывести, хоть та и противилась, глядела гневно – точь-в-точь Степан, когда ему перечат.

Сел на ее постель, отодвинув пять одеял, оперся на здоровую шую, почти навалился на Аксинью большим горячим телом, глядел в глаза… И она подумала: ужели будет делать то, что привык? А потом вспомнила, как тонки ее пальцы, как выступают вены на руках, как, наверное, страшен ее лик, – и не глядела на себя за эти дни, о том и не думала.

И внезапно засмеялась.

– Ты чего? – спросил Степан, и радостная синева немного потухла.

– А ничего, – ответила и вновь засмеялась.

– Скучаю по тебе. А людей за Сусанной отправил, найдут ее.

И сбивчиво заговорил о людях своих, отправленных за дочкой, что с перерезанным горлом валялись на пустыре за государевым кабаком, о том, чего она слышать не хотела.

– Отыщу Сусанну, из-под земли достану, – повторял он.

– Не надо из-под земли, – шептала Аксинья и чувствовала, как кипят в ней слезы. Одолели проклятые. – Илюху Петухова сына за ней отправил?