Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)

Рука Фальконетты, негромко скрипнув суставами, нырнула за подкладку серого камзола. Но вытащила не громоздкий бландербасс, как ожидала Барбаросса. То, что было сжато в ее пальцах, оказалось куда более миниатюрным, не больше флакона от духов. Небольшая изящная вещица прямоугольной формы длиной не больше десяти дюймов. Барбаросса впилась в нее взглядом, ощутив, как кости окатило изнутри свинцовым холодком. В этой вещице не чувствовалось магических чар или адских энергий, но она отчего-то почувствовала — это что-то скверное. Что-то опасное, дурное, недоброе…

Склянка с ядом? Хитрый нож с потайным лезвием? Какая-нибудь отравленная штуковина или…

Снова раздался щелчок — но это щелкнули не пальцы Фальконетты, это щелкнула вещица, которую она держалась, разворачиваясь, причудливо преображаясь, меняя форму, превращаясь в россыпь лепестков.

Это не оружие, поняла вдруг Барбаросса. Это веер. Обычный дамский веер. Шелковый, расписанный, с перламутровыми пластинами. Фальконетта держала его неловко, она явно не имела опыта в обращении с такими вещицами, но это уже не имело никакого значения.

Блядь, успела подумать Барбаросса, ну и паскудно же складывается история.

А потом Фальконетта ровным голосом произнесла «Ljos!» — и пришел свет.

Так много света, что ее чертовы глаза чуть не лопнули.

Глава 15

Их было шестеро. Это первое, что она смогла определить, проморгавшись, едва только из глаз перестали катиться злые колючие слезы. Фальконетта осталась на своем прежнем месте — сухая серая щепка, вертикально воткнутая в пол — но прибавилось еще пятеро. Все худые, поджарые, в неброской уличной одежде — потрепанные дублеты и камзолы, грязные шоссы, сбитые башмаки. Совсем не так одеваются девчонки, собирающиеся на танцы, мрачно подумала Барбаросса, рефлекторно пятясь к стене. Нет, если эти суки и планировали оттянуться сегодня вечером, то точно не отплясывая гавот.

Едва ли они притащили лампы с собой, скорее всего, позаимствовали из закромов «Хексенкесселя» — тяжелые стеклянные сферы, каждая из которых весила, должно быть, по доброму центнеру, но давала больше света, чем пять дюжин свечей. Жесткого света, в лучах которого Барбаросса ощущала себя единственной актрисой на сцене, в придачу забывшей слова и не успевшей переодеться.

— Привет, Барби. Как жизнь?

Глядя на Жеводу, Барбаросса подумала о том, что некоторых сук изменить бессилен даже сам Ад. Мосластая, высокая, тяжелая в кости, она и сейчас походила на кобылу крепкой фризской породы, даже небрежно привалившись плечом к стене. Но не послушную лошаденку вроде тех, что годами покорно тащат плуг или телегу, а норовистую и дерзкую кобылицу из числа тех, в фиолетовых глазах которых мерцает затаенная веселая и злая искра. И горе тому, кто, не заметив этой искры, попытается водрузить на нее седло или нацепить упряжь. Налетит, сметет с ног, втопчет копытами в землю.

Жевода. Жеводанский зверь. Свирепый хищник, получающий удовольствие не столько от охоты на крестьянок, которым он отрывал и прокусывал лица, сколько от собственной дерзости.

Коротко и небрежно остриженные волосы Жеводы были грязны и напоминали пучок лежалой сентябрьской соломы, уже лишившейся блеска, обретшей землисто-лунный оттенок — они явно расчесывались пятерней, а не какими-то более сложными приспособлениями. Широко расставленные голубые глаза под редкими выгоревшими бровями глядели насмешливо и прямо. Иногда они делались рассеянными, иногда темнели, но веселая и злая искра в них не гасла ни на мгновенье. Изломанный бугристый нос кто-то очень упорный пытался вмять ей в лицо, но так и не смог довести работу до конца, лишь расплющил его да свернул немного на бок. Губы ей, верно, разбивали такое бессчетное количество раз, что они сделались несимметричными, бесформенными, но складывались в хорошо знакомую Барбароссе широкую ухмылку, сквозь которую проглядывали крупные как семечки зубы.

— Привет, Жевода. Спасибо, недурно.

Жевода кивнула, будто это и ожидала услышать.

— Да и я тоже. Маменька не хворает?

— Нет. Не хворает.

— Ну, и то добро, — ее чертов фризский выговор, от которого она так и не смогла избавиться за все время жизни в Броккенбурге, превратил «добро» в «добгро», — А что у тебя с руками?

— Поранила немного пальцы, когда играла на арфе.

— Херово.

— Ага.

— Играешь на арфе? Наверно, еще и поешь? Твои сестры, верно, счастливы.

— Не жалуются.

— Не болеешь? Вид бледный.

— Не болею. А ты?

— Нет. Но тетушка на той неделе слегла с лихорадкой.

— Пусть пьет чай с солодкой. Моей тетушке отлично помогло.

— Конечно. Я передам.

— И надевает теплые шерстяные чулки.

— Как скажешь.