Ведун Сар

— Вино я принес с собой, — задумчиво проговорил Орест. — Перед тем как вручить кувшин императору, я из него отпил, дабы снять возможные подозрения Олибрия. Чувствую я себя превосходно, следовательно, в кувшине не было яда. А почему ты исключил себя из числа подозреваемых, комит?

— Из-за веревки, — усмехнулся Феофилакт.

— Но у тебя мог быть сообщник?

— Сиятельный Марк назвал день смерти императора за две недели до моего приезда в Рим. У него уже был под рукой отравитель, иначе он не стал бы так рисковать.

— Резонно, — согласился с комитом Орест. — Евсория я бы тоже вычеркнул из списка. Олибрия он боготворил.

— Ищи, кому выгодно, — подсказал Феофилакт.

— В таком случае Аполлинарий отпадает. Со смертью Олибрия он теряет доступ к казне. Согласись, комит, это тяжелая потеря.

— Его могли шантажировать, — пожал плечами евнух.

— Чем? — усмехнулся Орест. — О том, что он вор, известно всему Риму. Знал об этом и Олибрий, но смотрел на его проделки сквозь пальцы, ибо справедливо полагал, что совершенных людей нет.

— Остаются двое, — спокойно проговорил Феофилакт, — епископ Викентий Медиоланский и магистр пехоты Юлий Непот.

— О монсеньоре Викентии ходили странные слухи в связи с внезапной смертью Майорина, зятя и соправителя божественного Авита, — угрюмо бросил Орест. — Комит свиты Модест прямо обвинял Викентия в отравлении Майорина. И я склонен думать, что он в том давнем деле не без греха.

— Вот видишь, — поморщился Феофилакт. — Епископ первым бросился к императору, он же первым обнаружил веревку и первым заговорил о тени, промелькнувшей в окне.

— Есть одно обстоятельство, комит, о котором, возможно, не догадываешься ты, но которое отлично известно сиятельному Марку: Викентий был одним из главных организаторов убийства Антемия и Ратмира. Конечно, епископ мог бы пойти на сделку с демоном, зато сиятельный Марк никогда бы на это не согласился. К тому же Викентий метит в епископы Рима, и Олибрий готов был его поддержать.

— Остается магистр Юлий Непот, — подвел итог разговору Феофилакт.

— Но зачем ему это понадобилось? — с сомнением покачал головой Орест. — Он же всем обязан императору и мне. Может, Олибрия отравил кто-то из телохранителей.

— Никто из них даже не приближался к столу, — возразил Феофилакт. — За это я ручаюсь головой, префект.

— Но ведь Непот ничтожество!

— Можно подумать, что все императоры Великого Рима были выдающимися людьми. Возьми хотя бы этого Глицерия.

— При чем здесь Глицерий? — удивился Орест.

— Спроси у черни, — пожал плечами посол.

Префект Италии не сразу сообразил, что носилки, в которых они с Феофилактом столь оживленно обменивались впечатлениями, больше не движутся, а восемь носильщиков стоят словно вкопанные на оживленном перекрестке, дожидаясь невесть чего. Евнух чуть отодвинул полог и сейчас с интересом наблюдал за беснующимися римлянами, заполнившими улицы с раннего утра. Толпа была явно чем-то возбуждена и даже раздражена. Конные телохранители сиятельного Ореста с трудом сдерживали напор разъяренных обывателей.

— Чего они хотят? — раздраженно воскликнул префект.

— Они требуют, чтобы мы с тобой, сиятельный Орест, отдали дань уважения новому императору, — спокойно пояснил Феофилакт.

— Какому еще императору?

— Глицерию, естественно, — усмехнулся евнух.

— Так зачем же дело стало, — пожал плечами префект и, высунувшись из носилок, завопил во все горло: — Да здравствует божественный Глицерий, да сгинут все его враги.

Видимо, бунтующие обыватели не признали в испуганном патрикии временщика Ореста, иначе ему вряд ли удалось бы столь легко выскользнуть из их рук. Толпа зашлась в восторге, и улицы просыпающегося Рима огласил рев тысяч глоток:

— Да здравствует божественный Глицерий!

— Чтобы и ему, и вам всем пусто было, — зло процедил сквозь зубы Орест. — Канальи.

Римский Сенат не выдержал давления черни, направляемой уверенной рукой, и в присутствии огромной толпы, прорвавшейся на Капитолий, провозгласил Глицерия императором, даровав ему титул «божественного». Однако новый император, вытащенный доброхотами из постели и явленный Риму и Сенату, отнюдь не выглядел триумфатором. Скорее уж его можно было счесть жертвой, которую обезумевшая чернь влекла на заклание. Толпа прорвала заслоны из гвардейцев, не рискнувших применить оружие против бунтарей, и с диким воем внесла обомлевшего Глицерия в императорский дворец.

— Говори! — ревела толпа, напирая на обезумевшего от страха императора.

— А что мне говорить? — спросил Глицерий у стоявшего рядом Марка.

— Скажи им, что Римом будет править ярман, избранник старых богов, а ты всего лишь его предтеча.

У Дидия зуб на зуб не попадал от пережитых в это утро впечатлений. Сам он уверял, что отправился в императорский дворец, чтобы узнать о самочувствии божественного Олибрия, но был подхвачен толпой и сначала вознесен на Капитолий, а потом сброшен в бездну, в которую рухнул вместе с ним весь Великий Рим.

— Ты преувеличиваешь, как всегда, — возразил Орест, к которому бывший комит финансов прибежал за сочувствием.

— Я преувеличиваю! — взвился Дидий. — Тогда спроси Аппия.