Век Джойса

Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не наступит, - или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь об этом заговорили - и уже тогда у меня было чувство, что мы ищем кого-то хорошо нам знакомого, без кого мы скучаем, мы зовем его, называем самыми ласковыми именами, а ответа нет; да и как он мог ответить, его ведь не было ни рядом, ни далеко окрест.

Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их числа: никогда мы не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом - никогда; даже общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не сказал, что так же в этом уверен, как и в том, что завтра утром не встану с постели (вставать одному! Я сразу вижу себя под самим собой как под тяжелым крестом, он придавил меня, я распластан ничком, и какая тяжкая предстоит работа, прежде чем я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп) и не пойду в бюро. И так оно и есть - я наверняка не встану, но если, для того, чтоб встать, понадобится усилие лишь чуть большее, чем это в человеческих силах, я его, пожалуй, и сделаю - чуть выше сил человеческих я уж как-нибудь поднимусь.

Но ты все эти рассуждения - насчет того, чтоб подняться, - не воспринимай буквально, на самом деле не так уж всё плохо; в том, что я завтра утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже отдаленной возможности нашей совместной жизни.

Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь боли. Это дурной признак. Желать смерти, а боли не желать - дурной признак. А в остальном можно рискнуть на смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.

Я бы так хотел поехать куда-нибудь в деревню - а еще лучше остаться в Праге и научиться какому-нибудь ремеслу; в санаторий мне меньше всего хочется. Чего я там не видел? Зажмет тебя главный врач промеж колен - и давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.

755

Все послеобеденные часы провожу теперь на улицах и купаюсь в волнах юдофобства*. Сам слышал, как кто-то назвал евреев "praSive plemeno"**. Как тут не понять того, кто уезжает из страны, где его так ненавидят (и для этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или в чувстве народной общности). Геройство, выражающееся в том, что человек все-таки остается, - это геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.

* Речь идет о волне антисемитских демонстраций в Праге (1920 г.).

** "Пархатое отродье" (чешск.).

Только что выглянул в окно: конная полиция, жандармы со штыками наперевес, разбегающаяся орущая толпа - а здесь наверху, у окна, омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.

Я не могу объяснить ни тебе, ни кому-либо другому, что во мне происходит. Да и как я смог бы это сделать, когда я даже себе не могу этого объяснить. Но не это главное; главное вот в чем - и тут всё ясно: в пространстве вокруг меня невозможно жить по-человечески. Ты это видишь - и все еще не хочешь этому верить?

Если это не к лучшему - прекратить нашу переписку, - значит, я ужасно заблуждаюсь. Но я не заблуждаюсь, Милена.

Не буду говорить о тебе - не потому что это не мое дело; дело-то мое, просто не хочу об этом говорить.

Итак, только о себе: того, что ты для меня значишь, Милена, значишь в целом этом мире, в котором мы живем, ты не найдешь на тех ежедневных клочках бумаги, что я тебе посылал. Эти письма - такие, как они есть, - способны только мучить, а если они не мучат, то это еще хуже.

Хотел это письмо порвать, не отсылать и на телеграмму не отвечать, телеграммы так двусмысленны, но вот пришла открытка и письмо - эта открытка, это письмо! Но даже и после них, Милена, и даже если мне придется искусать в кровь мой жаждущий высказаться язык, как могу я поверить, что ты - сейчас! нуждаешься в моих письмах, когда единственное, в чем ты нуждаешься, - это покой, и ты это сама не раз говорила, пусть и почти бессознательно. А эти письма - одна только мука, они рождены мукой, неизбывной мукой и причиняют лишь муку, неизбывную муку, и к чему всё это - да оно еще может и усилиться - в эту зиму? Затихнуть - вот единственное средство выжить, и здесь и там. Печально, да, ну и что из того? Только сон будет невинней и глубже - как у ребенка. А вот эта мука - этот плуг, бороздящий и сон и день, - вот что невыносимо.

756

Во всяком случае, и думать и писать мне становилось всё трудней, иной раз при письме рука бежала вхолостую по бумаге, вот и сейчас так, о мысли я уже не говорю (снова и снова я восхищаюсь молниеносностью Вашей мысли: мысли сгущаются, сгущаются - и ударяет молния); во всяком случае, наберитесь терпения, эта почка раскрывается медленно, да и почка она лишь потому, что почкой называют нечто наглухо закрытое.