Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

«Узкие плечи» — характеристика Марии Петровых в стихотворении «Мастерица виноватых взоров…» (III, 85). «Веревки» же указывают на стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим…» (III, 44), обращенное к Наде, которая видела себя и в этом воронежском стихотворении: по ее словам, Мандельштам написал его летом 1934 года, когда она болела сыпным тифом и дизентерией и он опасался за ее жизнь [332]. Однако Эмма Герштейн вспоминает, что импульсом к созданию этого стихотворения послужило раскаяние Мандельштама по отношению к Марии Петровых, которую он выдал во время допроса на Лубянке [333]. Но в этом жутком стихотворении, как в тревожном сне, обе женщины сливаются воедино — в ту, которой из-за него предстоит претерпеть страдания. Одолеваемое чувством вины, лирическое «я» тревожится за нее, зная, что близость к нему делает ее жизнь опасной. Свет черной свечки — это поздний отголосок мотива черного солнца в стихотворении 1916 года, написанном на смерть матери. Это мандельштамовская метафора вины.

Стихи рождались словно в жестокой лихорадке. Между 17 апреля и началом июля стремительно появляются на свет стихи первой из «Воронежских тетрадей». В начале апреля Мандельштам знакомится с Сергеем Рудаковым, молодым литературоведом, высланным в Воронеж из Ленинграда. Оказавшись свидетелем нового творческого подъема, который переживал тогда Мандельштам, Рудаков пишет 20 апреля 1935 года своей жене: «…Дико работает М. Я такого не видел в жизни. […] Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом — это то же) поэзии. […] Больше нет человека — есть Микеланжело. Он не видит и не понимает ничего. Он ходит и бормочет […] Для четырех строк произносится четыреста» [334].

Рудаков дискутировал и жарко спорил с Мандельштамом, делая записи для будущих комментариев: он обещал когда-нибудь издать его стихи. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях судит о нем довольно сурово. Она утверждает, что Рудаков перевез мандельштамовский архив (с большим количеством автографов) в Ленинград, где его жена — он сам погиб во время войны — впоследствии уничтожила его или распродала

[335]. Для отверженного Мандельштама, лишенного возможности публиковаться и постоянно искавшего себе «собеседника», общение с Рудаковым было хоть какой-то отдушиной и надеждой. В декабре 1935 года он писал ему: «Вы самый большой молодец на свете» (IV, 161).

Ссыльный поэт цеплялся за каждый клочок культуры. Он посещал не только концерты, но и кинотеатр на проспекте Революции, радовался фильмам Чаплина («Огни большого города» и «Новые времена»), Там же в апреле 1935 года он увидел первый советский звуковой фильм «Чапаев» (1934) Сергея и Георгия Васильевых — и был поражен. В 1913 году в стихотворении «Кинематограф» Мандельштам подшучивал над немым кино — это искусство находилось тогда в младенческом состоянии; теперь же он так захвачен «говорящей картиной» о легендарном герое гражданской войны, что заимствует этот образ для двух своих стихотворений и даже отождествляет с ним себя самого:

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты намГоворящий Чапаев с картины скакал звуковой…

За бревенчатым тылом, на ленте простыннойУтонуть и вскочить на коня своего! (III, 93).

В этом новом внезапном извержении жизни и творческой силы желание преодолеть смерть сопрягалось у Мандельштама с другим желанием: вписаться в советскую жизнь. Он стремится взглянуть на действительность другими глазами — это стремление охватывало его не в первый раз. Еще в мае 1931 года назвавший себя «отщепенцем в народной семье» (III, 51), Мандельштам тяготился сознанием своего «отщепенства». Ему, русскому интеллигенту, связанному в дни юности с социалистами-революционерами, нелегко было переживать свою оторванность от народа. В стихотворении «Сумерки свободы» (1918) он называл народ «солнцем» и «судией». Приклеенный к нему ярлык «враг народа» был для Мандельштама мучением, и временами он действительно мечтал о том, чтобы быть заодно со всеми. В стихотворении «Стансы», написанном в Воронеже в мае — июне 1935 года, он пытается вообразить себе, что вступает в новый мир — объединившись с «хорошими людьми»:

Я не хочу средь юношей тепличныхРазменивать последний грош души,Но, как в колхоз идет единоличник,Я в мир вхожу — и люди хороши. […]

Проклятый шов, нелепая затея,Нас разлучили, а теперь — пойми:Я должен жить, дыша и большевеяИ перед смертью хорошея —еще побыть и поиграть с людьми! (III, 95).