Век Наполеона

У него не было никаких достоинств внешности, которые могли бы подкрепить его ораторское искусство. Его рост составлял всего пять футов три дюйма — единственная уступка краткости. Его лицо было широким и плоским, изрытым оспой; его глаза, слабые и очкастые, были зеленовато-голубыми, что дало Карлайлу повод называть его «морским зеленым Робеспьером». Он выступал за демократию и защищал избирательное право для взрослых мужчин, несмотря на предупреждения о том, что это может привести к тому, что наименьший общий знаменатель станет правилом и нормой для всех. Он жил просто, как пролетарий, но не подражал брючным санкюлотам; он аккуратно одевался в темно-синий фрак, бриджи до колен и шелковые чулки; он редко выходил из дома, не одевшись и не припудрив волосы. Он жил у столяра Мориса Дюплея на улице Сент-Оноре; обедал за семейным столом и довольствовался восемнадцатью франками в день, которые ему платил его заместитель. С этого пятачка земли ему вскоре предстояло переместить большую часть Парижа, а затем и всю Францию. Он слишком часто говорил о добродетели, но сам ее практиковал; суровый и упрямый на людях, в личных отношениях «он был великодушен, сострадателен и всегда готов служить»; так говорил Филиппо Буонарротти, который хорошо его знал.2 Он казался совершенно невосприимчивым к женским чарам; он тратил свою привязанность на младшего брата Огюстена и Сен-Жюста; но никто никогда не упрекал его сексуальную мораль. Никакие денежные подарки не могли его подкупить. Когда в Салоне 1791 года один художник выставил его портрет с надписью «Неподкупный», то3 никто, похоже, не стал оспаривать этот термин. Он считал добродетель в понимании Монтескье незаменимой основой успешной республики; без неподкупных избирателей и чиновников демократия была бы фикцией. Вместе с Руссо он считал, что все люди от природы добры, что «общая воля» должна быть законом государства и что любой упорный противник общей воли может быть без колебаний приговорен к смерти. Он соглашался с Руссо в том, что религиозная вера в той или иной форме необходима для душевного спокойствия, социального порядка, безопасности и выживания государства.

Только ближе к концу жизни он, кажется, усомнился в полной идентичности своих суждений с народной волей. Его разум был слабее воли; большинство его идей были заимствованы из прочитанного или из крылатых слов, наполнявших революционный воздух; он умер слишком молодым, чтобы приобрести достаточный жизненный опыт или знание истории, чтобы проверить свои абстрактные или популярные концепции терпеливым восприятием или беспристрастной перспективой. Он сильно страдал от нашего общего недостатка — он не мог убрать свое эго с пути своих глаз. Страсть его высказываний убеждала его самого; он становился опасно самоуверенным и до смешного тщеславным. «Этот человек, — сказал Мирабо, — далеко пойдет; он верит всему, что говорит».4 Он пошел на гильотину.

За два с половиной года работы в Национальном собрании Робеспьер произнес около пятисот речей,5 обычно слишком длинных, чтобы быть убедительными, и слишком аргументированных, чтобы быть красноречивыми; но парижские массы, узнав их тон, полюбили его за них. Он выступал против расовой и религиозной дискриминации, предлагал эмансипацию негров,6 и до последних месяцев жизни стал трибуном и защитником народа. Он признавал институт частной собственности, но стремился к универсализации мелкой собственности как экономической основы крепкой демократии. Неравенство богатства он называл «необходимым и неизлечимым злом».7 корни которого лежат в естественном неравенстве человеческих способностей. В этот период он выступал за сохранение монархии, должным образом ограниченной; попытка свергнуть Людовика XVI, по его мнению, приведет к такому хаосу и кровопролитию, что в итоге возникнет диктатура, более тираническая, чем король.8