Вэкфильдский священник

   «Веди меня, пустыни житель,             Святой анахоретъ;   Близка желанная обитель:             Привѣтный вижу свѣтъ.   Усталъ я; тьма кругомъ густая;             Запалъ въ глуши мой слѣдъ;   Все безконечнѣй степь пустая,             Чѣмъ дальше я впередъ».   — Мой сынъ (въ отвѣтъ пустыни житель),             Ты призракомъ прельщенъ:   Опасенъ твой путеводитель —             Надъ бездной свѣтитъ онъ.   Здѣсь чадамъ нищеты бездомнымъ             Отверзта дверь моя,   И скудныхъ благъ удѣломъ скромнымъ             Дѣлюсь отъ сердца я.   Войди въ гостепріимну келью:             Вотъ, сынъ мой, предъ тобой   И брашно съ жесткою постелью,             И сладкій мой покой.   Есть стадо: но безгрѣшныхъ кровью             Руки я не багрилъ:   Меня Творецъ своей любовью             Щадить ихъ научилъ.   Обѣдъ сбираю непорочный             Съ пригорковъ и съ полей;   Деревья плодъ даютъ мнѣ сочный,             Питье даетъ ручей.   Войди же въ домъ; заботъ мы чужды,             Нѣтъ блага въ суетѣ:   Намъ малыя даны здѣсь нужды;

             На малый мигъ и тѣ.   Какъ свѣжая роса денницы             Былъ сладокъ сей привѣтъ;   И робкій гость, склоня зѣницы,             Идетъ за старцемъ вслѣдъ.   Въ дичи глухой, непроходимой             Его таился кровъ —   Пріютъ для сироты гонимой,             Для странника — покровъ.   Не пышны въ хижинѣ уборы,             Тамъ бѣдность и покой;   И скрипнули дверей растворы             Предъ мирною четой.   И старецъ зритъ гостепріимный,             Что гость его унылъ;   И свѣтлый огонекъ онъ въ дымной             Печуркѣ разложилъ.   Плоды и зелень предлагаетъ,             Съ приправой добрыхъ словъ;   Бесѣдой скуку позлащаетъ             Медлительныхъ часовъ.   Играетъ рѣзвый котъ предъ ними,             Въ углу кричитъ сверчокъ,   Трещитъ межъ листьями сухими             Веселый огонекъ;   Но молчаливъ пришлецъ угрюмый,             Печаль въ его чертахъ,   Душа полна прискорбной думой             И слезы на глазахъ.   Ему пустынникъ отвѣчаетъ             Сочувственной тоской:

   — О, юный странникъ, что смущаетъ             Такъ рано твой покой?   Иль быть убогимъ и бездомнымъ             Творецъ тебѣ судилъ?   Иль преданъ другомъ вѣроломнымъ?             Или вотще любилъ?   Увы! какъ жалки и презрѣнны             Утѣхи благъ земныхъ!   А тотъ, кто плачетъ, ихъ лишенный,             Еще презрѣннѣй ихъ.   Приманчивъ лести взоръ лукавый:             Но вѣдь она вослѣдъ   Бѣжитъ за счастіемъ, за славой,             И прочь отъ нашихъ бѣдъ.   Любовь — давно слыветъ игрою,             Наборомъ сладкихъ словъ;   Незрима въ мірѣ, лишь порою             Живетъ у голубковъ.   Но, другъ… ты робостью стыдливой             Свой нѣжный полъ открылъ… —   И странникъ очи, торопливо             Краснѣя, опустилъ.   Краса сквозь легкій проникаетъ             Стыдливости покровъ:   Такъ утро тихое сіяетъ             Сквозь дымку облаковъ.   Трепещутъ перси, взоръ склоненный,             Какъ роза цвѣтъ ланитъ…   И дѣву-прелесть изумленный             Отшельникъ въ гостѣ зритъ.   «Простишь ли, старецъ, дерзновенье,

             Что робкою стопой   Вошла въ твое уединенье,             Гдѣ Богъ Одинъ съ тобой!   Любовь надеждъ моихъ губитель,             Моихъ виновникъ бѣдъ:   Ищу покоя; но мучитель —             Тоска за мною вслѣдъ.   Отецъ мой знатностію, славой             И пышностью гремѣлъ,   А я была его забавой,             Онъ все во мнѣ имѣлъ.   Стекались рыцари толпою,             Мнѣ предлагая въ даръ   Тѣ — чистый, сходный съ ихъ душою,             А тѣ — притворный жаръ.   И каждый лестью вѣроломной             Привлечь меня мечталъ…   Но въ ихъ толпѣ Эдвинъ былъ скромный;             Эдвинъ, любя, молчалъ.   Ему съ смиренной нищетою             Судьба одно дала:   Плѣнять возвышенной душою,             И та — моей была!   Роса на розѣ, цвѣтъ душистый             Фіалки полевой,   Едва-ль сравниться могутъ съ чистой             Эдвиновой душой.   Но цвѣтъ съ небесною росою             Живутъ одинъ лишь мигъ:   Онъ одаренъ былъ ихъ красою,             Я — легкостію ихъ.

   Я гордой, хладною казалась,             Онъ втайнѣ былъ мнѣ милъ.   Увы! любя, я восхищалась,             Когда онъ слезы лилъ!   Несчастный!.. Онъ не снесъ презрѣнья:             Въ пустыню онъ помчалъ   Свою любовь, свои мученья,             И тамъ въ слезахъ увялъ.   Но я виновна: мнѣ страданье,             Мнѣ утопать въ слезахъ,   Мнѣ будь пустыня та изгнанье,             Гдѣ скрытъ Эдвиновъ прахъ.   Надъ тихою его могилой             Конецъ свой встрѣчу я:   Пусть приношеньемъ тѣни милой             Вся будетъ жизнь моя!»   — Мальвина! старецъ восклицаетъ,             И палъ къ ея ногамъ…   О, чудо! ихъ Эдвинъ лобзаетъ,             Эдвинъ предъ нею самъ.   «Другъ незабвенный, другъ единый!             Опять на вѣкъ я твой:   Полна душа моя Мальвиной,             Я здѣсь дышалъ тобой.   Забудь о прошломъ; нѣтъ разлуки,             Самъ Богъ вѣщаетъ намъ:   Отнынѣ, радости и муки,             Все въ жизни — пополамъ.   Ахъ, будь и самый часъ кончины             Для двухъ сердецъ одинъ:   Пусть съ милой жизнію Мальвины             Угаснетъ и Эдвинъ!»[2]