Вехи

чужих спин или даже вовсе не слушала. Один работал в политике – вел пропаганду между

рабочими; другой с увлечением читал Лаврова, – этот хоть слушая; а большинство – люди

Чехова – просто коптили небо, не смея да и не умея войти в себя или даже просто жить

непринужденно.

Казалось бы, нас могла исцелить великая литература, выросшая у нас в эти годы.

Она   не   была   связана   нашими   духовными   путами.   Истинный   художник   прежде   всего

внутренне независим, ему не предпишешь ни узкой области интересов, ни внешней точки

зрения:   он   свободно   воспринимает   всю   полноту   явлений   и   всю   полноту   собственных

переживаний. Свободны были и наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее

был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной

морали,   так   что   силу   художественного   гения   у   нас   почти   безошибочно   можно   было

измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших –

Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие

люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали

нас на иные пути – из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину

нашего духа, в постижение верных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не

существовало;   в   самый   разгар   гражданственности   Толстой   славил   мудрую   «глупость»

Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал «подполье», Тютчев пел о первозданном хаосе,

Фет – о любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им,

потому что уж очень хорошо они пели, но оставалось непоколебимой. Больше того, в лице

своих духовных  вождей  –  критиков   и публицистов  –  она  творила  партийный   суд  над

свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву – на невнимание, Фету –

на   посмеяние,   Достоевского   объявляла   реакционным,   а   Чехова   индифферентным.

Художественной   правде,   как   и   жизненной,   мешала   проникнуть   в   души   закоренелая

предвзятость сознания.

Личностей не было – была однородная масса, потому что каждая личность духовно

оскоплялась уже на школьной скамье. Откуда было взяться ярким индивидуальностям,

когда   единственное,   что   создает   личное   своеобразие   и   силу   –   сочетание   свободно

раскрывшейся чувственности с самосознанием, – отсутствовало? Формализм сознания –

лучшее нивелирующее средство в мире. За все время господства у нас общественности

яркие фигуры можно было встретить у нас только среди революционеров, и это потому,

что   активное   революций-нерство   было   у   нас   подвижничеством,   т.   е.   требовало   от

человека   огромной   домашней   работы   сознания   над   личностью

,  

в   виде   внутреннего

отречения   от   дорогих   связей,   от   надежд   на   личное   счастье,   от   самой   жизни;

неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был внешне

ярок и силен. А масса интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой

косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью.

IV

Могла   ли   эта   кучка   искалеченных   душ   остаться   близкой   народу?   В   нем   мысль,

поскольку   она   вообще   работает,   несомненно   работает   существенно   –   об   этом

свидетельствуют все, кто добросовестно изучал его, и больше всех – Глеб Успенский.

Сказать, что народ нас не понимает и ненавидит, значит не все сказать. Может быть, он не

понимает нас потому, что мы образованнее его? Может быть, ненавидит за то, что мы не

работаем физически и живем в роскоши? Нет, он, главное, не видит в нас людей: мы для

него человекоподобные чудовища, люди без Бога в душе, – и он прав, потому что как

электричество   обнаруживается   при   соприкосновении   двух   противоположно

наэлектризованных тел, так Божья искра появляется только в точке смыкания личной воли

с сознанием,  которые у нас совсем не смыкались.  И оттого народ  не чувствует в нас

людей, не понимает и ненавидит нас.

Мы даже не догадывались об этом. Мы были твердо уверены, что народ разнится от

нас   только   степенью   образованности   и   что,   если   бы   не   препятствия,   которые   ставит

власть, мы бы давно уже перелили в него наше знание и стали бы единой плотью с ним.

Что народная душа качественно другая – это нам и на ум не приходило. Мы и вообще

забыли думать о строе души: по молчаливому соглашению, под «душою» понималось

просто рационалистическое сознание, которым одним мы и жили. И мы так основательно

забыли об этом, что и народную психику представляли себе в виде голого со-. знания,

только несведущего и мало развитого.

Это была неизбежная и страшная ошибка. Славянофилы пробовали вразумить нас,

но их голос прозвучал в пустыне. Сами бездушные, мы не могли понять, что душа народа

–   вовсе   не   tabula   rasa,   на   которой   без   труда   можно   чертить   письмена   высшей

образованности. Напрасно твердили славянофилы о своебытной насыщенности народного

духа, препятствующей проникновению в народ нашей образованности; напрасно говорили