Вехи

почувствовать,   что   в   жизни   существуют   или,   по   крайней   мере,   мыслимы   еще   иные

ценности   и   мерила,   кроме   нравственных,   –   что   наряду   с   добром   душе   доступны   еще

идеалы истины, красоты, Божества, которые также могут волновать сердца и вести их на

подвиги.   Ценности   теоретические,   эстетические,   религиозные   не   имеют   власти   над

сердцем   русского   интеллигента,   ощущаются   им   смутно   и   неинтенсивно   и,   во   всяком

случае,   всегда   приносятся   в   жертву   моральным   ценностям.   Теоретическая,   научная

истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному

интеллектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли укорениться в

интеллигентском сознании. Вся история нашего умственного развития окрашена в яркий

морально-утилитарный цвет. Начиная с восторженного поклонения естествознанию в 60-х

годах и кончая самоновейшими научными увлечениями вроде эмпириокритицизма, наша

интеллигенция   искала   в  мыслителях   и   их   системах   не   истины   научной,   а   пользы   для

жизни,   оправдания   или   освящения   какой-либо   общественно-моральной   тенденции.

Именно   эту   психологическую   черту   русской   интеллигенции   Михайловский   пытался

обосновать   и   узаконить   в   своем   пресловутом   учении   о   «субъективном   методе».   Эта

характерная   особенность   русского   интеллигентского   мышления   –   неразвитость   в   нем

того,   что   Ницше   называл   интеллектуальной   совестью,   –   настолько   общеизвестна   и

очевидна, что разногласия может вызывать, собственно, не ее констатирование, а лишь ее

оценка. Еще слабее, пожалуй, еще более робко, заглушенно и неуверенно звучит в душе

русского   интеллигента   голос   совести   эстетической.   В   этом   отношении   Писарев,   с   его

мальчишеским развенчанием величайшего национального художника, и вся писаревщина,

это   буйное   восстание   против   эстетики,   были   не   просто   единичным   эпизодом   нашего

духовного развития, а скорее лишь выпуклым стеклом, которое собрало в одну яркую

точку лучи варварского иконоборства, неизменно горящие в интеллигентском сознании.

Эстетика   есть   ненужная   и   опасная   роскошь,   искусство   допустимо   лишь   как   внешняя

форма для нравственной проповеди – т. е. допустимо именно не чистое искусство, а его

тенденциозное  искажение, – таково верование, которым в течение долгих десятилетий

было   преисполнено   наше   прогрессивное   общественное   мнение   и   которое   еще   теперь,

когда уже стало зазорным открытое его исповедание, омрачает своей тенью всю нашу

духовную жизнь.  Что касается  ценностей  религиозных,  то в последнее  время  принято

утверждать, что русская интеллигенция глубоко религиозна и лишь по недоразумению

сама   того   не   замечает;   однако   этот   взгляд   целиком   покоится   на   неправильном

словоупотреблении. Спорить о словах – бесполезно и скучно. Если под религиозностью

разуметь фанатизм, страстную преданность излюбленной идее, граничащую с «idee fixe» и

доводящую человека, с одной стороны, до самопожертвования и величайших подвигов и,

с другой стороны, до уродливого искажения всей жизненной перспективы и нетерпимого

истребления всего несогласного с данной идеей, – то, конечно, русская интеллигенция

религиозна в высочайшей степени. Но ведь понятие религии имеет более определенное

значение, которого не может вытеснить это – часто, впрочем, неизбежное и полезное –

вольное   метафорическое   словоупотребление.   При   всем   разнообразии   религиозных

воззрений   религия   всегда   означает   веру   в   реальность   абсолютно-ценного,   признание

начала,   в   котором   слиты   воедино   реальная   сила   бытия   и   идеальная   правда   духа.

Религиозное   умонастроение   сводится   именно   к   сознанию   космического,

сверхчеловеческого значения высших ценностей, и всякое мировоззрение, для которого

идеал   имеет   лишь   относительный   человеческий   смысл,   будет   нерелигиозным   и

антирелигиозным,   какова   бы   ни   была   психологическая   сила   сопровождающих   его   и

развиваемых им аффектов. И если интеллигентское жизнепонимание чуждо и враждебно

теоретическим   и   эстетическим   мотивам,   то   еще   сильнее   оно   отталкивает   от   себя   и

изгоняет мотивы и ценности религиозного порядка. Кто любит истину или красоту, того

подозревают в равнодушии к народному благу и осуждают за забвение насущных нужд

ради призрачных интересов и забав роскоши; но кто любит Бога, того считают прямым

врагом   народа.   И   тут   –   не   простое   недоразумение,   но   одно   лишь   бессмыслие   и

близорукость, в силу которых укрепился исторически и теоретически несостоятельный

догмат   о   вечной,   имманентной   «реакционности»   всякой   религии.   Напротив,   тут

обнаруживается   внутренне   неизбежное,   метафизическое   отталкивание   двух

миросозерцании   и   мироощущении   –   исконная   и   непримиримая   борьба   между

религиозным   настроением,   пытающимся   сблизить   человеческую   жизнь   с