Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)

— Итак, — начал Каплицкий, поудобнее устроившись на своём стуле, — никто не станет отрицать, что на протяжении тысячелетий, со времён Рима и Афин, древних галлов, нашего германского Мидгарда, славян, кельтов — пожалуй, всех, кто населял и продолжает населять сегодня этот континент, одной из ключевых и определяющих идей была идея ухоженного, безопасного и справедливого мира. Не думайте, что я изрёк банальность — в других местах Земли бытовали иные идеи: вспомните, ну хотя бы Тамерлана или тех, с кем повстречался в Америке Кортес. В Европе тоже лились потоки крови, в этом вопросе я полностью согласен со своим русским другом. Однако по какой-то причине после каждого кровопролития, после каждого безрассудства народы, населяющие наш континент, становились более организованными. А древнее зверство на какую-то пусть даже мизерную долю замещалось понятиями справедливости и так, шаг за шагом, уходило. И ещё — словно во искупление пролитой крови и всех подобных ужасов люди с удвоенной энергией начинали заниматься украшением вмещающей их среды. Мне кажется, в основе этого процесса лежала какая-то внутренняя европейская молитва: выравнивая поля, прокладывая дороги, каналы, строя из вечного камня прекрасные здания, замки и аббатства люди надеялись, что в этой лучшей среде жизни они сами или, во всяком случае, их потомки станут человечнее. Даже кордовские арабы, некогда неотличимые от своих диких родственников из Магриба, прожив пять веков в Испании стали мало чем отличаться от испанцев. И хотя люди в остальных частях света в перерывах между войнами и смутами занимались, в общем-то, тем же самым обустройством, почему-то именно в Европе им удалось построить Европу. Вы вновь качаете головой — вы не согласны со мной?

— Пока могу только сказать, что я не уверен в универсальности вашей теории, — ответил Алексей. — Не будем брать далёкие страны, обратимся к России. Я уверен, что в России была другая идея, и она точно — не обустройство существующего. Один мой друг недавно высказал мысль, прямо противоположную вашей, — о том, что в России, постоянно стремясь к чему-то новому и более совершенному, не только не обращали внимание на жалкое настоящее, но и с лёгкостью сами его разрушали или позволяли разрушать, если случались войны и прочие напасти.

— Поверьте мне, ваш друг неправ. Беда России — в её огромных размерах и малой заселённости. В тех же «степях», как говорит Эмма. Поскольку добротного камня на вашей равнине никогда не хватало, люди были вынуждены строить деревянные избы, даже дороги мостили брёвнами — а разве дерево может создать завершённость, если через какое-то время всё приходится начинать заново?

— Но вот церкви в России строили почти всегда каменными. И крыли золотом — «чтобы чаще Господь замечал», как у нас говорят, — заметила Мария.

— Вы абсолютно правы, — поспешил согласиться с ней Каплицкий. — Через обустройство, даже сверхобустройство сакрального пространства русские люди сумели сверхразвить одну из своих исконных и общих для всех нас общеевропейских черт. Эта черта — вера в то, что на Земле может быть создана какая-то часть Божьего Царства. Для русского человека эта вера локализовалась в постройках церквей и монастырей, которые с лёгкостью переживали века, а вот у западных европейцев она имела возможность выплескиваться и на другие объекты, среди которых протекала повседневная светская жизнь. В маленькой и густонаселённой Европе развитие этих объектов было делом посильным, пусть и небыстрым. Однако прошли века — и вот сегодня мы видим результат…

Алексей хотел что-то возразить, однако Каплицкий не дал ему этого сделать.

— Подождите, я очень прошу вас позволить мне закончить мысль. Я ведь вовсе не собираюсь петь Западу панегирик. Ведь всё, чем мы все только что восхищались, — с этими словами он повернул голову и окинул взглядом изумрудную долину, — на самом деле — обречено.

На какой-то миг воцарилась тишина.

— Почему вы так считаете? — недоумевающе спросил Алексей.

— Потому что в европейцах есть одна очень важная черта, без которой не удалось бы создать Европу такой, какой мы её знаем и любим. И правда состоит в том, что поскольку всё меняется, то сегодня эта самая черта начинает мешать развитию, становится помехой на пути любых улучшений.

— Что же это за черта такая?

— Эгоизм. И наш, — Каплицикй дотронулся до локтя Эммы, — и ваш тоже. Ведь вы — точно такие же европейцы.

— Не совсем вас понимаю, поясните.