"Вексель Судьбы" (книга первая)

-- Возможно, но только ошибки, боюсь, здесь могут быть лишь в меньшую сторону. Ведь учреждение фонда удивительно совпало с грандиозным финансовым ростом. Скромные на первый взгляд бумаги, которые были положены в фонд, сегодня представлены, насколько я помню, акциями Banque de France, Банка Англии, крупнейших колониальных банков, знаменитого Городского банка Нью-Йорка, обществ вроде "Кун и Лёб" -- всего не пересказать. От них тянутся нити к тысячам и миллионам других банков и компаний. Если правильно распутывать этот клубок, то ниточки приведут к таким тузам, как Гугенхаймы, Дюпоны, Морганы, Ротшильды... Конечно, я не имею в виду, что теперь к ним ко всем можно вламываться в особняки и, потрясая векселями, диктовать свою волю. Но вот грамотно воздействовать на решения финансовых воротил -- это вполне реально.

-- Может быть. Только боюсь, что когда ты придёшь к Ротшильду, то он не согласится с твоими доводами и объяснит, что заработал свои капиталы значительно раньше всей нашей истории.

-- Не волнуйся, все они отлично знают, что раньше они успели заработать лишь мизерную часть своего состояния! Невиданный никогда прежде мировой финансовый рост начался в конце XIX века -- как раз, когда во Францию вернулись тамплиерские сундуки. Как иначе объяснить, что эта страна из аграрной, с несовершенной и безнадёжно устаревшей промышленностью -- которая, кстати, даже накануне войны нынешней так и не смогла приблизиться к германской, -- вдруг в одночасье сделалась мировой финансовой державой? А следом за ней -- никому не известная Америка? Так что все, все, кто схожим образом фантастически обогатился за последние полвека, должны быть благодарны этим сундукам...

-- Ты хочешь, чтобы я тоже воспылал благодарностью? Увы, привилегия фантастического обогащения меня не посетила.

-- Я о другом, -- с прежней серьёзностью продолжал Тропецкий, не распознав издёвки. -- Вот ты не голодаешь и имеешь над головой кров -- а разве это всё, чего ты достоин? Ты расшаркиваешься перед любым гестаповцем, ты боишься немецкого начальства, ты не знаешь будущего, а почему? Потому, что у тебя, у человека отнюдь не бедного, нет власти. Деньги сами по себе обеспечивают лишь жалкую иллюзию власти, но не власть как таковую. Власть дают только очень, очень большие деньги. И именно такие деньги сегодня, не смейся, имеются у меня.

Сказать, что рассказ Тропецкого заинтересовал меня и взбудоражил -- ничего не сказать. Внутри меня одновременно вскипали и боролись между собой целых три чувства -- недоверия, которое проистекало не столько от услышанного, сколько от моей не очень-то большой к Тропецкому привязанности, а также чувство восторга и чувство зависти. Ведь если сообщённое им хотя бы даже на один процент являлось правдой, то возникал законный вопрос -- почему подобное сокровище не попало в распоряжение государственных организаций, причём неважно -- советских или иностранных, или почему оно не в руках более достойных людей.

И поскольку слушать панегирики золотому тельцу мне больше не хотелось, то я решил изменить направление разговора и попросил Тропецкого рассказать, каким образом фонд Второва, будучи столь тщательно скрытым от постороннего ведения, вдруг оказался у него в руках.

-- Милый Платон, -- ответил он на этот мой вопрос, чётко и повелительно выговаривая каждое слово. -- Есть вещи, о которых не узнает никто и о которых я сам при первой же возможности постараюсь забыть. Жизнь, как и политика с революциями и гражданскими войнами, не делается в лайковых перчатках. И ещё, не забывай: в том хаосе всё это могло пропасть и сгинуть навсегда, и лучше от подобного, поверь, не стало бы никому.

В тот момент я не на шутку испугался прямоты своего последнего вопроса и того, что Тропецкий может отвернуться и замолчать. А мне, каюсь, начало чертовски хотеться услышать, что же эдакое он задумал и какого рода участие намерен мне предложить.

-- Не обижайся, я просто должен был задать тебе этот вопрос, -- поспешил я исправить положение. -- Наше старое воспитание, сам понимаешь, -- это заноза надолго. Сентенции о мировой гармонии и слезе ребёнка прочно засели в башке.