Вельяминовы. За горизонт. Книга 3

– Еврей, конечно, – Фридрих незаметно вытер ладонь носовым платком, – корчит из себя интеллектуала. Но она… Дате, с ним не живет, я вижу по ее лицу… – работая рассыльным в гамбургском пансионе, неподалеку от театра «Талия», Фридрих свободно проникал за кулисы. Отсмотрев много спектаклей, он узнал отстраненное выражение лица Дате, как представилась девушка:

– Она еще и певица, я видел афиши ее выступлений в Сан-Паули… – проезжая район, Фридрих невольно искал девчонок, которых он навещал десять лет назад, едва поступив в университет:

– Двадцать семь для проституток старость, они все спились или заразились сифилисом… – он передернулся, – хорошо, что движение вытащило меня из этой клоаки… – Фридрих предполагал, что он мог бы сейчас подвизаться охранником и вышибалой в ночном клубе:

– Или жарил бы сосиски на лотке, или водил такси. Дальше бы я не продвинулся, без гроша в кармане. Я должен благодарен Садовнику и лично Фениксу за то, что они заметили меня. Но больше всего солдату Зигфриду, спасшему меня в Берлине… – Фридрих не ожидал, что встретит героя, как он думал о Зигфриде:

– Должно быть, его убили русские, но я его никогда не забуду…

По квартире его водил мальчишка. Актриса, едва поздоровавшись с Фридрихом, вернулась в кресло-качалку на балкон. Закутавшись в мягкий плед, она затянула вокруг хрупкого горла кружевной шерстяной платок. Краем глаза Фридрих увидел, что она читает Цвейга, на немецком языке. Фридрих слышал имя дегенерата, врага рейха, бежавшего из страны:

– При фюрере его книги сжигали. Она много читает, видно, что она образованная девушка… – вдоль стен гостиной громоздились стопки подержанных книг. Комната одновременно служила репетиционным залом:

– Это ее инструменты, – понял Фридрих, – гитары, флейта, а такого я никогда не видел… – зашуршал шелк. Низкий, хрипловатый голос сказал:

– Сямисэн, японское… – она пощелкала пальцами, – можно сказать, пианино. Я люблю музыку моей родины, я наполовину японка… – Фридрих взглянул в припухшие, голубовато-серые глаза:

– Теперь понятно, почему она слегка раскосая. Но ей идет, она редкая красавица. Фюрер называл японцев арийцами востока… – он заметил на столе в гостиной фотографию в дорогой рамке. Адвокат Краузе сначала подумал, что ошибается. Фридрих откашлялся:

– Герр… герр Майер, вы знакомы с этой девушкой… – он указал на снимок, – я видел ее фото в газетах. Она тоже певица, как фрейлейн Дате… – на кухне засвистел чайник, мальчишка отозвался:

– Только оперная. Моя старшая сестра, Адель Майер-Авербах, звезда сцены… – Фридрих услышал легкий смешок, – фото летнее, мы на отдыхе… – семья расположилась в плетеных креслах на террасе. На коленях малышки лежал холеный черный кот.

По всем правилам, Фридриху сейчас полагалось покинуть квартиру и позвонить Садовнику:

– Надо проследить за мальчишкой, – сказал себе он, – может быть, малышка начала болтать, его сюда прислали британцы… – вместо этого, он зачем-то сказал:

– Я никогда не читал Цвейга, фрейлейн Дате… – она слегка повела бровью:

– Жаль, герр Краузе. Он замечательный писатель. Я хочу сделать моноспектакль по его рассказам… – длинные ресницы заколебались, девушка вздохнула:

– Вероятно, только в неповторимые минуты их жизни у людей бывают такие внезапные, как обвал, стремительные, как буря, взрывы страсти, когда все прожитые годы, все бремя нерастраченных сил сразу обрушиваются на человека… – собрав всю смелость, Фридрих осторожно коснулся прохладной руки:

– Я бы хотел, хотел… – он покраснел, – прийти на ваше выступление, фрейлейн Дате… – девушка пожала плечами:

– Кабаре начинается на следующей неделе, афиши висят в городе, билеты есть в кассах… – она повела рукой:

– Кофе готов, герр Краузе. Боюсь, потом мне и герру Майеру надо работать… – беспомощно пробормотав «Конечно, конечно», Фридрих пошел за ней на кухню.

Свежий ветер трепал отогнувшийся угол афиши. Хрупкая девушка в черном облегающем платье игриво поднимала бровь:

– Кабаре Дате, лучшая певица Парижа. Настоящий французский шансон, билеты в театральных кассах…

Высокий светловолосый юноша, в студенческого вида куртке, зажав под мышкой бумажный пакет из булочной, ловко щелкнул зажигалкой. Площадь у центрального вокзала пустовала, на больших часах стрелка едва миновала шесть утра. Из пакета упоительно пахло выпечкой и кофе. Он держал и картонный стаканчик, тоже с кофе.

Прислонившись к афишной тумбе, он курил, разглядывая окна захудалого пансиона, наискосок от восстановленного, сверкающего стеклянной крышей вокзала. Небо над Гамбургом было ясным. Вихрь гонял легкие, искрящиеся золотом облака. Хрипло кричали чайки. Большая птица, ринувшись к серому булыжнику, подхватила завалявшийся кусочек хлеба. Отогнув край пакета, Саша Гурвич бросил чайке кусочек круассана: «Держи».

Гамбург всегда напоминал ему о Ленинграде.

По соображениям безопасности, на Лубянке решили, что он не должен встречаться с посланцами из дома в Западном Берлине. Саша не собирался спорить с мнением начальства: