Великая Церковь в пленении

Но увеличенные права патриархата повлекли за собой новые трудные проблемы. Византийская церковь прежде по существу своему имела дело только с религиозными вопросами. Могла ли ее организация и духовная жизнь противостоять потоку, ворвавшемуся с введением гражданского управления? Были и еще более глубокие вопросы. Могла ли Церковь искренне принять турецкую власть как постоянную? В глубине сознания каждого грека, как бы верно он ни сотрудничал с новыми турецкими хозяевами, теплилась надежда, что в один прекрасный день власть Антихриста сокрушится, и тогда объединенный греческий народ воспрянет и восстановит свою Священную Империю. Как же мог тогда патриарх, который был высоким сановником в османской политике и присягал на верность султану, поощрять такие устремления? Может быть, было бы разумнее предоставить кесарю кесарево; но разве его высший долг был не перед Богом? Мог ли он когда‑либо быть всем сердцем предан султану? И мог ли султан когда‑либо быть уверен в такой преданности? Более того, его стремления приносили еще одну проблему. Византийская империя, по крайней мере теоретически, была вселенской, Священной Империей всех христиан, независимо от их национальности. В результате упадка она была сведена к Империи греков, а православный милет,

организованный новой конституцией, был по существу милетом

греческим. Его задачей в глазах греков было сохранить эллинизм. Но мог ли эллинизм сочетаться со вселенскостью? Мог ли патриарх быть патриархом славян и православных арабов так же, как и греков? Не приведет ли это неизбежно к сужению его кругозора? События последующих столетий показали, какими сложными были эти проблемы.

На тот момент, однако, после того как успокоился первый ужас от завоевания, перспективы православного населения казались менее мрачными, чем опасались. Было хорошо известно, с каким почетом султан относился к патриарху Геннадию, с которым он вел дружеские беседы по религиозным вопросам; по его просьбе Геннадий составил краткую объективную записку о православной вере для перевода на турецкий язык. Новость о его интересе достигла до Италии. Филэллин Франческо Филельфо, теща которого, итальянка, вдова греческого философа Иоанна Хрисолора, находилась в плену в Константинополе, написал льстивое письмо султану с просьбой об ее освобождении, и высказывал предположение, что его величество был бы даже более достоин восхищения, если бы принял католическую веру.[273]

Вскоре папа Пий II, опасаясь, что Мехмет может прельститься «схизматическим» греческим вероучением, послал ему замечательно выразительное письмо, выставляя на вид истину и мудрость Святой Католической церкви.[274]

В Константинополе греческий философ Георгий Амируцис зашел так далеко, что высказал предположение, что христианство и ислам могут быть объединены в одну религию. Он представил султану трактат, в котором показывал, что между ними много общего: можно выработать синтез; или, по крайней мере, каждая религия могла бы признать другую как сестру. Различия между Библией и Кораном всегда бывали преувеличены плохим переводом, подчеркивал он; евреи виноваты в том, что поощряли эти недоразумения. К сожалению, его просвещенные аргументы были безосновательны. Мусульмане не проявили к ним интереса; греки же указывали на двоедушие Амируциса, которое он проявил при турецком завоевании Трапезунда; его поведение в дальнейшем не убедило их в противном.[275] Но хотя такой оптимизм и был обречен на разочарование, атмосфера при султанском дворе не была нетерпимой. Среди его министров были фанатики, такие как Заган–паша и Махмуд–паша, оба обращенные в ислам христиане; но их влияние было уравновешено такими людьми, как адмирал Хам‑за–бей, друг греческого историка Критовула. Султан питал глубокое уважение к своей мачехе–христианке, Марии, дочери Георгия Бранковича, деспота Сербии, и к своей жене–гречанке, Ирине Кантакузине, и к вдове Мурада II. Теперь она жила в уединении в Серрах в Македонии, но каждое ее желание немедленно исполнялось почтительным пасынком. Не все христиане, принявшие ислам, были фанатиками. Многие из них, обращение которых произошло скорее по политическим, чем по религиозным причинам, были готовы помогать своим бывшим собратьям по вере. Даже среди офицеров–янычаров были многие, которые помнили свои христианские дома и семьи и охотно оказывали им услуги. Если бы султан не был терпимым, такие обращенные в ислам люди не давали бы повода усомниться в их искренности. Но похоже, что Мехмет поощрял сотрудничество.