Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

5 марта. Погода кислая-раскислая. Туман утром. Не сегодня-завтра начнется бойня. 120-я дивизия двумя отрядами стала на позиции, 121-я пока в резерве; завтра еду по полкам. Вечером пошел за компанию с корпусным командиром в кинематограф посмотреть комедию-фарс. Прекрасное помещение, отличный струнный оркестр. За городским гомоном глухо слышалась артиллерийская пальба. […]

6 марта. Тотчас после обеда покатил в автомобиле на позиции, занятые полками 120-й дивизии к югу — юго-западу острова Дален; примазались ко мне за компанию и.д. начальника штаба симпатичный подполковник Генерального] штаба Дитц

[648] (настоящий начальник штаба — пшют «славный семеновец» генерал Васильев уже успел уехать в отпуск) и двое милых юношей штабных («дроздов») для службы связи.

В Плаунеке[649], в убогом фольварке, застали начальника дивизии Колянковского[650]

с его начальником штаба генералом Зумблатом[651] и некоторыми из офицеров этого же штаба. Колянковский, желчный хохол, рвал и метал по адресу начальствующих лиц, что одолевают его бумагами, часто бессмысленными, бессодержательными и одна другой противоречащими, предъявляя ему и частям войск лишь одни требования и ни в чем не проявляя желания им помочь, иллюстрируя всю эту филиппику массой прискорбных примеров, вроде того, что присылают пулеметы, но без необходимых принадлежностей, засылаются предназначенные орудия для одной части совершенно в другие части, имеющиеся сапоги на солдатах вскоре же после их непродолжительной носки разваливаются, и т.д. и т.д. — вариации все из давно уже мне известной и знакомой истории нашей бестолочи! Генерал Зумблат, как бы аккомпанируя Колянковскому, усердно тщился втолковать мне свое убеждение, как результат уж слишком позднего, мне кажется, его прозрения, что-де потому нас немцы и колотят, что нет у нас порядка; высказанный им трюизм он, очевидно, полагал, что для меня будет каким-то откровением! Настроение, одним словом, в штабе дивизии самое злобно-раздражительное против верхов. То же встретил я и в полковых штабах. […]

По весьма секретному распоряжению сегодня в ночь должно было бы начаться наше по всему фронту наступление, но внезапно дан пока отбой. Целый день сегодня зловещее затишье перед большой бурей. Страшно жаль мне так глупо в массах гибнущую нашу «серую» молодежь — именно глупо, т[а]к к[а]к ими как марионетками-пешками маневрирует бессмысленная воля малодушных начальников; ну хотя бы взять генерала барона фон Таубе, к[ото]рый несколько раз уже отчислялся в резерв по малоспособности; как можно ему доверять тысячные массы людей?! Отрадное явление представляет Пуришкевич своими организаторскими талантами. Здесь, на поле брани, он буквально «Figaro — ci, Figaro — la»

[652] — везде он, везде он вовремя ухитряется быть нужным своими многочисленными организациями; это какой-то волшебник! Да простит ему Господь все его прежние согрешения!

120-я дивизия должна действовать вкупе с 13-й Сибирской дивизией; первая — еще плохо обстрелянная, второй же предуказано успешной атакой себя реабилитировать за октябрьское отступление. […]

7 марта.

[…] В 9 часов утра завтра выезжаю с уполномоченным Союза городов Алисовым и дивизионным врачом к месту кровавой бойни — в Пумпер и Биттен[653]; указали мне, как пробраться туда, ч[то]б[ы] не влететь в расположенные несколько севернее их батареи, долженствующие действовать во всю мочь. […]

8 марта. Ночью спал тревожно; снились нехорошие сны. Ровно с 5 час[ов] утра загрохотала артиллерия. В 9 утра заехал за мной в автомобиле уполномоченный, и мы покатили в самую гущу человеческого кровопускания и безумия. Осмотрел добросовестно все передовые и главные перевязочные пункты, как наши, так и общественных организаций, не внеся, по обыкновению, в них никакого административного террора, а лишь подавши где нужно совет и принявши посильные меры содействия. Зато мой коллега Никитин, корпусной врач 7-го Сиб[ирского] корпуса, в восторге и упоении своей властью, да еще как «лейб-медик великой княгини Елизаветы Федоровны», всех подведомственных ему лиц держит в постоянном трепете; когда он при мне на них кричит, то я себя чувствую перед ним таким маленьким-маленьким, чуть не ничтожеством, и, должен признаться невольно как-то сам проникаюсь животным страхом и, к стыду моему, даже большим вроде как бы уважением перед способным быть в таком возвышенном самочувствии и так не чувствуя никакой неловкости проявлять перед своими подчиненными в такой карикатурной форме свой престиж «крепкой власти» моим коллегой — истинно русским хамом! Уж с детства у меня такая идиосинкразия: боюсь пауков, червей и полицию.