Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров

А Чичиков, Манилов, Собакевич, Коробочка, Плюшкин, Ноздрев?.. А множество «более мелких характеров», возникающих то тут, то там и тотчас пропадающих, чтобы никогда больше и нигде не появиться среди толпы других лиц? А женщины? У Гоголя, не имевшего, как известно, ни жены, ни детей, многие страницы посвящены женщинам, и «дамы приятные во всех отношениях» – всего лишь растиражированный эпизод в громадной галерее изображенных невероятным писателем чудесных представительниц человечества. Они на страницах его и выглядят «приятными во всех отношениях» с точным описанием, во что одеты, что кушают, какие мысли украшают их хорошенькие головки. А ежели что и угадается в них не такое уж и благозвучное или не слишком осмысленное, то это, получается, не по их вине, а так уж над ними звезды расположились.

Такова и странной красоты незнакомка, которую повстречал романтический юноша в вечерней толпе на Невском проспекте. Он влюбился в нее тотчас и, движимый могучим чувством, пошел за ней, строя для себя дальнейшие планы их совместной жизни. И – удивительное дело! – попал не туда, куда мечтал попасть, а в самый настоящий вертеп, где царили продажная любовь, глупейшая праздность и невыразимая пошлость. И разочарование этого молодого человека несравнимо ни с чем – кроме похожих приключений, преследующих любую романтическую натуру на всем протяжении двух последующих веков. Антураж меняется, а разочарования остаются.

Приключения души, описанные Гоголем, чреваты еще более ужасным фиаско и даже смертью этой самой души. Пожалуй, только Вий да Акакий Акакиевич Башмачкин, возродившийся после физической смерти в виде ужасного привидения, появляющегося на мосту и срывающего шинели со «значительных лиц», избежали своей духовной гибели. Да еще, пожалуй, Хлестаков и Городничий. А также Чичиков и Антон Антонович Кувшинное Рыло. И Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной. И Бобчинский с Добчинским. И конечно же Нос: «Без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, – просто возьми да и вышвырни за окошко». И это так же верно, как «история о танцующих стульях в Конюшенной улице».

А вообще кажется нам, что порой допускаются обидные ошибки в отношении бессмертных персонажей Николая Васильевича. Мы суетимся, подпрыгиваем, куда-то рвемся, побеждаем один кризис и тут же начинаем сражаться с другим. Оттого и кажется нам, что эти бессмертные персонажи – не совсем мы или даже совсем не мы. Они – из первой половины девятнадцатого века. Они возникли на заре отечественной «натуральной» прозы, когда не было ни такой кошмарной неразберихи, ни таких начальников, ни таких взяток, ни таких скоростей, как у нас. Поэтому мы и думаем, что все они невыносимо медленней нас и вся их жизнь состоит «только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш». Но великий русский вопрос, сквозь «всеистребляющее время» произнесенный в лицо хохочущему зрителю, имеет тот же великий русский ответ. Веками смеемся мы не над кем-то, а сами над собой, хотя и страшно не любим этого делать.

А самого Николая Васильевича мы по-прежнему любим. Быть может, так же, как художник Чартков в «Портрете» полюбил этот незавершенный портрет с необыкновенными глазами, на которые «казалось, употребил всю силу кисти и все старательное тщание художник». Читать, правда, не всегда хотим и умеем, а так – да. Мы так и говорим: «Так это ж ведь Гоголь! Вы знаете, кто это такой?.. А-а-а! Не знаете! Так, если не знаете, то памятник-то хоть со шляпой-то видали?» А то бы, если бы как-нибудь иначе относились, то стали бы бегать, суетиться и беспокоиться, столь широко и многопланово отмечая, к примеру, двухсотлетний его юбилей. Стали бы кланяться и этому «нашему всему» за то, что впервые в русской литературе отправил в бесконечный путь и тройку, и птицу, и «немую сцену», и весь этот фантастический летательный аппарат, с диким воем великодержавной сирены проносящийся над нашими головами.

«– Держи, держи, дурак! – кричал Чичиков Селифану. – Вот я тебя палашом! – кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. – Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! – И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка».

Известно нам и то, что Николай Васильевич сжигал свои рукописи. Да и не только рукописи он жег, вынув их из портфеля и запалив от свечи. Еще в 1829 году огню был предан весь готовый тираж его первой книги – поэмы «Ганц Кюхельгартен», опубликованной под псевдонимом В. Алов и подвергшейся жесточайшей критике со стороны «Московского телеграфа». И потом, в конце жизни, когда писатель с ужасом понял, что невозможно в слове оживить ни одну из умерших душ, был отправлен в огонь начисто переписанный, готовый к изданию второй том великого произведения.

Фальши себе Гоголь не простил, не смог простить… Гимна всемирному благоденствию не вышло даже у него.