Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

30 ноября 1909 года в Петербурге на Царскосельском вокзале по пути домой от разрыва сердца умер Иннокентий Анненский. Книга лучших стихов поэта «Кипарисовый ларец», составившая ему имя в русской поэзии, увы, опоздала с выходом совсем немного. Промедлил с публикацией его стихов в «Аполлоне» и Сергей Маковский. А четырёхтомное издание драм Еврипида в переводе Анненского вышло и того позже – только через семь лет.

Впрочем, существеннее другое: Иннокентий Фёдорович успел познакомиться и подружиться со своей поэтической сменой, провозвестниками его грядущей славы: Ахматовой, Мандельштамом, Волошиным, Кузминым… Но прежде всего – выполнил свою напутственную роль по отношению к Гумилёву, для которого явился в поэзии первым наставником. Вручая ему свою единственную изданную при жизни книгу «Тихие песни», поэт сделал дарственную надпись:

Меж нами сумрак жизни длинной,

Но этот сумрак не корю,И мой закат холодно-дынныйС отрадой смотрит на зарю.

Это высокое признание и стоит пушкинского: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», но теперь уже адресовано не оставшимся к ушедшему, а уходящим к остающемуся, и через это обращение миры здешний и потусторонний оказались квиты.

Поэты, вызревающие вне общего литературного брожения, обречены на своеобразие и независимость. Их странность и дикость – естественный отпечаток одиночества. Впрочем, самоизоляция становится ещё и причиной долгого кружного пути к успеху, к славе, в которую они въезжают, чаще всего, уже на катафалке. Иннокентий Фёдорович был из таких. Что-то писал, что-то переводил, что-то издавал, да и то тишком, исподволь, незаметно. Зато без чужих глупых подсказок и психических травм. «Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум…» – этому Пушкинскому завету он следовал, как никто другой и, возможно, безо всякой преднамеренности.

Когда же волею судеб реально соприкоснулся с современными ему поэтами, тотчас же был уязвлён и презрительным отношением тогдашних «классиков»: Бальмонта, Сологуба, Вячеслава Иванова, и бестактными переносами своей публикации в журнале «Аполлон»… Смертельный инфаркт и был спровоцирован такими вот житейскими неприятностями. Едва поэт стал «принадлежать жизни», как тут же умер. Впрочем, разве иное допустимо, разве можно было умереть не живя?

Николай Степанович на похоронах Анненского отсутствовал, ибо находился в это время далеко от Царского Села и вряд ли знал о случившемся. Ещё 26 ноября вместе с несколькими друзьями-поэтами он приехал в Киев и выступил на вечере «Остров искусств».

Среди публики находилась и Анна Андреевна Горенко. Из прочитанного тогда Гумилёвым лишь «Сон Адама» и мог её заворожить. Причём, покоряюще подействовала на девушку ни только роскошь звучных, ароматных строф, но и юная отвага её прародительницы Евы, светло и чисто радующейся своему мужу накануне уготованных им испытаний.

Для Анны Андреевны, прежде всего, для неё и были прочитаны эти стихи. Не исключено, что именно они и склонили её хотя бы на один вечер забыть осторожность. Похоже, что «Сон Адама» усыпил бдительность новейшей Евы. После концерта Горенко согласилась посетить гостиницу «Европейская», где они пили кофе, и она дала согласие стать его женой, теперь уже окончательное, не допускающее отступлений. Три дня они провели вместе, а на четвёртый Николай Степанович выехал в Одессу, чтобы оттуда, пересев на пароход, отправиться в Африку.

На этот раз Гумилёву удаётся примкнуть к исследовательской экспедиции, возглавляемой директором «Музея антропологии и этнографии» академиком Радловым. Николай Степанович занимается сбором местного фольклора, впоследствии проявившегося в его «Абиссинских песнях» и поэме «Мик». Путешествие продолжалось по февраль следующего года. За это время он побывал в Константинополе, Каире, Джибути, ДиреДауа и Харраре. Тут уже довелось ему соприкоснуться и с дикими племенами, и с экзотической природой.

Между тем, родители Гумилёва исправно получали от него письма, но отнюдь не из Африки. Поскольку отцом было ему строжайше запрещено навещать Чёрный континент вплоть до окончания университета, хитроумный сын заготовил впрок целую пачку писем и поручил своим друзьям их последовательную отправку. Уловка, за которой угадывается, может быть, не столько забота о душевном комфорте родителей, сколько увлекательная игра в приключения. Молодое, пуще того – мальчишеское озорство!

А ведь возвратись он из путешествия хотя бы днём позднее, отца в живых мог бы не застать, ибо на следующие сутки по приезде сына Степан Яковлевич скончался. Давно болевший, должно быть, крепился он, как только мог, чтобы дотянуть до этой встречи. Ну, а как дождался, так и дал слабину – испустил дух.