Великий Гэтсби

Было уже семь, когда мы сели в синее авто Тома и поехали в Лонг — Айленд. Том не закрывал рта, веселился и острил, но мы с Джордан словно ничего не слышали. Его голос доносился до нас как через слой ваты, звучал как в отдалении, как шум городских улиц, как грохот надземки, как… Даже сострадание имеет свои границы, и мы с Джордан были только рады тому, что разыгравшаяся на наших глазах трагедия остается где‑то там — за сверкающей завесой нью — йоркских лампионов. Тридцать! — это еще десять лет одиночества, съеживающийся, как шагреневая кожа «синодик» приятелей — холостяков, иссякающий резерв энтузиазма и серебрящиеся виски! Рядом со мной сидела Джордан, не в пример Дейзи совершенно не склонная обременять себя тяжким грузом воспоминаний и несбывшихся надежд. Когда мы въехали на неосвещенный в это время суток мост, ее бархатистая щечка томно склонилась на мое плечо, а мягкая нежная ладошка сняла с души непосильное бремя внезапно обрушившихся на меня десятилетий.

Мы мчались вперед — навстречу смерти, поджидавшей нас там, за крутыми поворотами, в предвечерних сумерках стынущего дня.

Грек Михаэлис, владелец кофейни, расположенной среди куч золы на Поле Пепла, был главным свидетелем судебного следователя. Именно этот молодой человек и предстал перед коронером и его жюри на предварительном слушании обстоятельств насильственной смерти Миртл Вильсон, произошедшей при невыясненных обстоятельствах. В этот день он не вставал с постели примерно до пяти, пока не спала жара, потом вышел проветриться и зашел в гараж к соседу. Джордж Вильсон сидел в своем крошечном офисе, причем выглядел он неважно. Михаэлису даже показалось, что тот серьезно болен, во всяком случае, лицо его было изжелта — белым и мало чем отличалось по цвету от шевелюры, кроме того, у Вильсона был жесточайший приступ лихорадки. Его так и трясло. Грек попытался убедить его принять лекарства и лечь в постель, но тот отказался, дескать, не может он болеть, иначе пойдет прахом и без того на ладан дышащий бизнес. По свидетельству грека, все время, пока они препирались, над головой раздавались невнятные крики, непонятный шум и странный грохот.

— Это я запер жену наверху в ее комнате, — спокойно объяснил Вильсон. — Пусть побесится до послезавтра, а там мы отсюда съедем.

Михаэлис был ошеломлен: четыре года они прожили по соседству, и он никогда не замечал за Вильсоном склонности к дурному обращению со своей супругой. Он относился к породе битых, ломаных или, скорее загнанных жизнью людей, которые трудятся день — деньской не покладая рук, а потом садятся на стул в дверях и глазеют на прохожих да на проносящиеся мимо машины. Все молчат — и он молчит, спросят его — он ответит и улыбнется своей бесцветной, но приятной улыбкой. И всю жизнь он состоял при своей супруге, а не она при нем.

Естественно, Михаэлис попытался узнать, что же произошло, но Вильсон не сказал ни слова, а вместо этого с подозрением посмотрел на визитера и стал выпытывать, где он был и что он делал в тот или иной день, в тот или иной час!

Ему успел изрядно надоесть этот допрос с пристрастием, но тут на дороге показались рабочие, направлявшиеся в его кофейню, и он воспользовался этим, чтобы поскорее уйти, пообещав заглянуть попозже. Но так и не заглянул, забыв — вот и все. В восьмом часу он выглянул из своей конуры и сразу же услышал голос миссис Вильсон, которая бранилась, но уже внизу, в гараже, и только тогда вспомнил о недавнем разговоре.

— Бей, животное! — кричала она, — бей же! бей! грязное ничтожество! трус!

Через секунду она с криками выскочила на дорогу вечерние сумерки, выскочила, размахивая руками, и, прежде чем Михаэлис успел шевельнуться, все было кончено.

«Машина смерти», как ее потом прозвали газетчики, даже не притормозила. Михаэлис рассказывал, что она вынырнула из сгущающейся полутьмы, а потом, словно в замедленном кино, поплыла над дорогой, и ее вроде бы повело в сторону обочины; за эти несколько полных драматизма мгновений, слившихся для него в одно мрачное видение, он даже не успел разглядеть толком, какого цвета была промчавшаяся как пуля машина, в мгновение ока исчезнувшая за поворотом; грек только и смог сказать первому подоспевшему патрульному, что вроде она была светло — зеленая. Встречная машина, направлявшаяся в Нью — Йорк, резко затормозила, остановившись в какой‑то сотне ярдов от тела, и водитель бросился туда, где, скрючившись, лежала на боку безжалостно убитая Миртл Вильсон, а ее густая темная кровь текла из ран, перемешиваясь с пеплом и пылью.

Михаэлис и шофер были первыми, кто оказался у лежавшего на дороге тела, но, осторожно расстегнув еще мокрую от пота блузку, они даже не стали слушать сердце, поскольку первое, что сразу же бросилось им в глаза, была оторванная левая грудь, повисшая на лоскутке кожи и завалившаяся куда‑то вбок. Широко раскрытый рот был надорван в уголках, будто она в страшном последнем крике выплеснула весь запас накопившейся в ней жизненной энергии.

* * *