Великий Гэтсби

Впрочем, до угрызений совести дело не дошло, но и обернулось все совсем не так, как он себе представлял. Он рассчитывал взять, что плохо лежит, и уйти по — английски, однако на всю оставшуюся жизнь стал Рыцарем Святого Грааля[31]. Дейзи всегда казалась ему восхитительной и необыкновенной, но он и представить себе не мог, что значит любить девушку из приличной семьи. В тот осенний вечер она упорхнула в свой роскошный дом, вернулась к своей богатой, полной тайн жизни, а он остался на улице — остался ни с чем! Он действительно был Никем, родом из Ниоткуда, но удивительным образом считал себя связанным с ней узами тайного брака — из тех, что совершаются не на земле, а на небесах. И все — и ничего более!

В следующий раз они увиделись только через два дня, и его сердце было готово выскочить из груди: вовсе не она, а сам он собственной персоной оказался в силках, искусно сплетенных самой природой! Нежный свет первой звезды в хрустальных небесах, волнующий полумрак веранды ее дома… Плетеный диванчик смущенно скрипнул, когда Дейзи грациозно повернулась к нему, и Гэтсби поцеловал ее в сложенные бантиком губки. Она немного простудилась, и легкая хрипота придавала волнующую чувственность ее голосу. Наступил миг просветления, и он с пронзительной ясностью осознал вдруг волнующую тайну — богатой молодости, окруженной всеми мыслимыми и немыслимыми привилегиями, которые только может дать золото. Он вдыхал свежий запах одежд, аромат пленительного тела светящейся изнутри, словно отлитой из серебра Дейзи — сытой и надменной патрицианки, страшно далекой от погрязшего в нищете плебса.

* * *

— Боюсь, не смогу описать, как я был потрясен, когда обнаружил, что люблю ее, старина. Вначале я даже надеялся, что она оставит меня, но этого не произошло. Как это ни странно, но она тоже полюбила меня. Ей казалось, что я умен и многое постиг в этой жизни, но знал я в то время не больше, чем она, только черпал свои знания в другом источнике, так сказать. Вы ведь понимаете, о чем я, старина? Все мои амбиции и честолюбивые намерения пошли прахом — я действительно был влюблен в прекраснейшую девушку на земле, и это чувство переполняло все мое существо и продолжало расти. Что же до всего остального, то мне не было до него ровным счетом никакого дела! В самом деле, куда покойнее было строить перед ней воздушные замки, чем утруждать себя и вершить великие дела?

В их последний вечер перед его отправкой за океан они обходились без слов, а только сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. На Чикаго опустился липкий и сырой туман, холодно было и в комнате, но они сели у камина, и ее щечки порозовели. Стоило ей слегка шевельнуться в его объятиях, как он менял позу, стараясь устроить ее поудобнее, наслаждаясь пьянящим благоуханием ее шелковистых волос. Он поцеловал ее один только раз… Умиротворенные, они угрелись и притихли в полутьме, словно прячась от грозового завтра, словно желая навсегда сохранить в памяти этот вечер и эту нежность… На пороге, увы, неизбежного расставания…

Им не суждено было испытать большей близости, чем в тот промозглый прощальный вечер. И он навсегда сохранил в памяти, как играла она обшлагами его казенного мундира, а он нежно перебирал ее пальчики, словно боялся потревожить ее и спугнуть…

* * *

Ему удалось продвинуться на воинском поприще. Он носил капитанские погоны перед отправкой на передовую, а после кровавой битвы в Аргоннском лесу был произведен в майоры и назначен инспектором пулеметных частей при штабе дивизии. Сразу же после перемирия он пытался подать в отставку и уехать домой, но по досадному недоразумению или благодаря обычной армейской неразберихе оказался в Оксфорде. Его тревожили нервозные нотки в ее письмах. Она устала ждать и не понимала, почему он до сих пор не возвращается. Чужой и враждебный мир окружал ее со всех сторон, ей хотелось увидеть его, опереться на его крепкое плечо, спросить совета, чтобы не наделать ошибок и все время ощущать его присутствие за своей спиной.

В сущности, она по — прежнему оставалась все той же молодой и неопытной девчонкой и продолжала жить в своем эфемерном мире, где цвели орхидеи и раскачивались на ветках диковинные птицы. Размеренный ритм счастливой и беззаботной жизни задавал модный джаз — банд, отметая прочь все сомнения и тревоги. Под горький плач саксофонов, выводивших жалостливую мелодию какого‑нибудь «Бил — стрит блюз», сотня пар золотых и серебряных бальных туфелек до самого рассвета выколачивала из паркета искрящиеся султанчики пыли. Этот сладостный озноб сотрясал иные залы и гостиные даже в священный час послеобеденного чаепития, и тогда здесь мелькали молодые свежие лица, словно лепестки роз, унесенные жарким дыханием беззаботного ветра.