Великий Мао. «Гений и злодейство»

– Ох! На сей раз дело было плохо. Меня подвела гордыня. В нашем мире в любом деле нельзя допускать появления мыслей о своей исключительности. А тут положение было весьма опасным. Благо нашелся человек, который отдал приказ, и счастье еще, что я этому приказу подчинился!

В 1955 г. после корейской войны Пэн Дэхуай при содействии военачальников, да и многих других членов руководства партии, добился введения в армии воинских званий. Мао Цзэдун лично определил, кому быть десятью маршалами КНР.

Сам он склонялся к тому, чтобы в соответствии с мнением того же Пэн Дэхуая, всех остальных руководителей, принять воинское звание генералиссимуса или, если стараться быть ближе к китайскому термину, великого маршала. Именно таким титулом обладали Сунь Ятсен и Чан Кайши. Вероятно, Мао Цзэдун принимал во внимание и то, что в результате Великой Отечественной войны генералиссимусом стал и Сталин.

Однако в самый последний момент, когда мундир с погонами генералиссимуса (или великого маршала. – Ю.Г.) был уже готов, Мао Цзэдун решил, очевидно, остаться равным Наполеону, у которого были его маршалы, но сам он был выше этих званий, существовал в иной системе измерений и ценностей. Мундир генералиссимуса хранится в КНР и поныне. Теперь он – музейный экспонат, свидетель амбиций, честолюбия и победы политических расчетов Мао Цзэдуна.

Любование собой со стороны, вроде как бы выворачивание себя наизнанку, но все для того, чтобы возгордиться еще больше, получить еще одну порцию поклонения и восхищения, – вот каким было поведение Мао Цзэдуна, когда он как бы каялся и занимался самокритикой.

В 1961 г. Мао Цзэдун говорил: «Как оценить сделанное мной? Если бы положительного оказалось семьдесят процентов, а дурного тридцать процентов, то я был бы весьма удовлетворен. Я не скрываю своих недостатков, я не святой». При этом Мао Цзэдун надеялся, что после смерти ему будет дана людьми именно такая оценка.

И это было сказано после того, как голодной смертью, явившейся результатом его политики в первую очередь, погибли десятки миллионов людей.

Мао Цзэдун твердо считал, что китайцам столь тяжело живется, что их просто воротит, скажем, от литературных произведений, в которых осуждаются темные стороны действительности, от романов обличительного характера, в которых вскрываются пороки. С точки зрения Мао Цзэдуна, было очень важно давать людям надежду. Мао Цзэдун хотел и умел уводить за собой людей в мир грез, в мир мечты, пусть далекой и неосуществимой, но прекрасной. Вся беда в том, что изменить реальные условия жизни большинства людей в КНР Мао Цзэдун не умел и не мог, не был на это способен. Вместо этого он пичкал их сознание, их чувства химерами, неосуществимыми мечтаниями, да еще и требовал от людей при этом страшных человеческих жертв, которые и становились самым реальным итогом его мечтаний и призывов. При всем этом он был реалистом в политике, а потому создал систему страха, которая пронизывала все общество в КНР и являлась одной из двух главных опор его власти; другой опорой было культивировавшееся им же отношение окружающих к нему как к вождю или, если хотите, как к божеству.

* * *

Одиночество было в одно и то же время и тем, к чему он стремился, и его естественным состоянием, и его болью, и даже страданием.

Мао Цзэдун был человеком практически без дома, без семьи, без друзей. А если уж говорить по большому счету, то и без народа. И его характер, и образ его мыслей поставили его в положение человека, изолированного и самоизолировавшегося от других людей.

Он всю жизнь был, в известном смысле, одинок. И умирал он также в одиночестве. Конец его был страшным и трагическим. Созданным им же самим режимом, системой охраны, он был отрезан от всего мира. Никто не должен был знать о том, что он болен, что он умирает. В последние годы его жизни при нем не было ни его жен, ни его детей, ни его родственников. При нем не было и друзей или даже товарищей по партии. Они либо умерли, либо были им же уничтожены, либо не имели возможности встретиться с ним.

Рядом с ним были только слуги, как их ни называй. Это, конечно, создавало удобства при уходе за больным человеком, а также атмосферу поклонения, в которой он нуждался, но это же еще более усиливало ощущение одиночества. Его последние месяцы и дни окрашивало чувство все возраставшей апатии, безразличия ко всему.

Одиночество Мао Цзэдуна порождалось как бы с обеих сторон. И сам Мао Цзэдун вел себя так, что отпугивал людей. Вся система – и политическая и партийная – была создана таким образом, что нуждалась в оракуле, которого никто не видит, с которым никто не имеет возможности общаться и который, когда сочтет это нужным, изрекает сверху, с вершины, которая находится вне поля зрения людей, в заоблачной выси, абсолютные истины.