Великий океан

Но на Ситхе Наплавков понял, что, завербовавшись в колонии, он так же, как и другие, должен похоронить все свои надежды и планы, понял, что тут по-своему жить нельзя. Баранов был полновластным хозяином новых земель, жестоким, но умным и бескорыстным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями промышленных он управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары.

И Наплавков смирился. Всегда одинокий, казавшийся значительно старше своих лет, он сделался замкнутым, неразговорчивым. Болела поврежденная когда-то в Сибири нога…

На Ситхе Наплавков продолжал служить гарпунщиком, простым, немного угрюмым китобоем. Никто о нем ничего не знал. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да еще промышленные заметили, что в стычках с индейцами Наплавков не принимал участия никогда…

Сейчас, сидя в укрытии за камнем, измученный и усталый больше других, он медленно перебирал в памяти все свое прошлое и чувствовал, что годы ушли и из всех его мечтаний и порывов не осуществилось ничего…

Шторм продолжался несколько суток, охоту пришлось оставить. Как только ветер стих, Наплавков распорядился починить байдары и взял курс на Ситху. За все время лова добыли только четырнадцать бобровых шкур.

В пути встретили возвращавшихся островитян. Нанкоку повезло немногим больше. Его партия промыслила двадцать взрослых бобров и двух медведков-детенышей. Добыча не стоила потерянных дней, полного истощения и утонувших четырех алеутов.

Неудачный промысел усугубил тяжелое положение форта. Баранов сам распределял людей по работам, но промышленные трудились только в присутствии правителя. Стоило ему уйти, люди ложились на землю, и ни один надсмотрщик не мог заставить их взяться за топор или лопату. Алеуты тоже не выезжали на лов, свежая рыба в крепость не поступала, пришлось вскрыть ямы. Нанкок притворился больным и вдруг почти перестал понимать по-русски.

— Забыла, Александра Андреевич, — сказал он сокрушенно и заморгал веками. — Рыбка память скушала.

Правитель побагровел, но сдержался. Наказать он всегда успеет. Глядя на князька светлыми немигающими глазами, он отогнул полу кафтана, вынул из кармана медаль, отобранную у Нанкока, показал ему, затем снова спрятал и молча вышел из палатки.

Князек понял. Утром десятка полтора алеутов выехали ловить палтуса. Остальных даже Нанкоку не удалось уговорить. Магазины колонии пустовали, ни водки, ни табаку все равно нельзя было приобрести.

Положение ухудшалось, и Баранов, наконец, приказал готовить судно, доставившее архимандрита. Решил сам ехать в Охотск. Временным правителем оставался Лещинский. Больше назначить было некого.

Глава шестая

На «кошке» — так назывался низменный берег Ламского моря — ссыльный вельможа Скорняков-Писарев заложил первый большой корабль. Это было в 1735 году. Казачье поселение Охотск стало опорой российских владений на краю матерой земли. Кухтуй и Охота — две речки — размывали наносную косу из дресвы и мелких каменьев, рушили бревенчатый палисад, окружавший церковь Всемилостивого Спаса, полдесятка амбаров с казенным добром, дом коменданта — главные строения фортеции.

Порт заливало волной, талые снега превращали его в остров. Казаки и поселяне ездили по воду на лодках за десять верст, высокие бары мешали корабельщикам подводить суда в бухту. Порт существовал на картах адмиралтейств-коллегии, в списках департаментов, он был важной точкой Сибирского царства, названного так указом Екатерины. Но порта не было, казацкий острог оставался до сих пор острогом, глухим поселением обширной империи.

Россия росла.

Она тянулась к великим водам, огромная, нетронутая земля. Американские Штаты признавали ее права.

Но европейские события, надвигающаяся война не давали возможности вплотную заняться колониями, и сейчас, как и во время Шелехова, в Охотске не было гавани, догнивали строения. Летом на рейде корабли дожидались муссона по три недели, чтобы войти в устье реки. Таежная дорога строилась от Якутска до Маи уже не один год, вырвав у топей и трясин только сотню верст. Конские трупы устилали хребты и тундру, кони тащили всего по две вьючных сумы.

Провиант везли на Камчатку, на Алеутские острова, доставляли Российско-американской компании от самого Иркутска. Бывало, что восемь тысяч лошадей волокли груз для одного судна. Цинга и другие болезни не покидали поселка, гнилая рыба да кислое тесто-бурдюк служили пищей почти круглый год. Купцы продавали и другие припасы, но цены были доступны не всем. Тридцать рублей пуд коровьего масла, десять — пшеничная мука.

Ветры и сырость истощали поселян и казаков, кладбище было многолюднее порта. И все же по тропам, горам и тунгусским урочищам брели люди из-за Волги и Дона, из Санкт-Петербурга, Москвы и Калуги. Монахи, беглые крестьяне, каторжники, ремесленники, разорившиеся купцы. Дальность земель укрывала прошлое, богатую жизнь сулили мечты.

* * *