Великий раскол

Ночь. Южный, теплый, но порывистый ветер шумит вершинами лип, густо и широко разросшихся в прилегающем к Земскому приказу с тыльной стороны давно запущенном саду. В ночном, обманчивом полусвете, каким отличаются северные июльские ночи, деревья кажутся какими-то великанами, которые машут множеством рук и пугают робкое воображение. Несмотря на ветер, в воздухе марит, как перед грозой, и сонную Москву только изредка оглашает то пение петуха, то ленивый лай собаки.

– Славен город Москва! – проносится в воздухе оклик часового.

– Славен город Новгород! – отвечает ему другой оклик с другого конца.

Вдоль стен Земского приказа двигаются человеческие тени. Очертания их неясны, как и все в эту полумрачную, полуясную ночь; но можно различить, что две тени женские, а одна мужская.

– Я сама видела, Ондреюшко, что на нем нет креста, – тихо говорил женский нежный голос, – так мы вот с сестрой Акинфеюшкой и принесли ему святой крестец, да сорочечку чистенькую, да порты… Да мы же, друг Ондреюшка, по заповеди отца нашего духовного, блаженного протопопа Аввакума, хотим ему, узничку-то, утешение духовное преподать, по слову Христа Спасителя: «Заключенных посетите…»

– Ох, матушка боярыня, и богом бы рад пустить вас к нему, потому как мы сами отца Аввакума заповедь блюдем о двух перстах неуклонно, только, ей же богу, к этому-то самому колоднику я вас пустить не смею, видит бог, не могу никоими меры, потому сам крест целовал под тяжкою клятвою, и ломать крестное целованье сохрани меня бог!

Это отвечал мужской голос. Он, видимо, хотел убедить просительниц в невозможности исполнения того, о чем они просят.

– Христом Богом заклинаю тебя, Ондреюшко, друг! – еще настойчивее умолял женский голос. – Пропусти нас на малый часок… Сам с нами поди, голубчик, тебе это можно.

– Матушка! Богом прошу, не смущай меня! – отчаянно защищался мужской голос. – Ты сама ведаешь, золотая моя боярыня, что, коли можно было, я тебя везде пущал, и к отцу Аввакуму, когда он был в тюрьме, и к Феде-юродивому… А к этому не могу, Богом клянусь, не могу!.. Я сам утречком передам ему все, что ты принесла, а пустить к нему – ни боже мой!

В это время из нижнего окна приказа, из-за железной, с острыми зубьями решетки, послышалось тихое пение. Мелодия этой неожиданной песни и голос ночного певца в мрачной темнице душу пронизывали болью и жалостью. Шедшие у стены остановились как вкопанные. Сильный грудной голос пел, сливаясь с порывами ветра, бушевавшего на вершинах столетних лип:

Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,Не мешай мне, добру молодцу, думу думати…

Невидимый певец пел протяжно, заунывно, делая продолжительные голосовые роздыхи на антистрофах, как бы вдумываясь во внушительный смысл того, что пелось. В иных местах голос плакал, и впечатление выходило потрясающее.

– Славен город Синбирский! – издали доносился сонный окрик.

– Славен город Кострома! – отвечали издали еще слабее.

А песня невидимого певца все больше и больше плакала под завывания ветра.

– Это он воет, – опять слышится тихий мужской голос.

– Он!.. Ох, силы святые! – стонет женский голос. – Пусти нас, Ондреюшко! Кровью Господа заклинаю тебя! Ему молитва нужна, а не песня.

А песня все плакала: выплакивались последние слова.

– О-о-ох! Господи всесильный! Спаси его! – вскрикнула Морозова (это была она в одежде чернички) и, бросившись к окну с решеткой, упала на колени, поднимая руки к небу.

Песня мгновенно оборвалась. В окно выглянуло бледное лицо, это было лицо Разина.

Морозова рыдала, глядя на доброе, как ей казалось, грустное лицо Стеньки.

Утро. Ветер утих. Висевшие всю ночь над Москвою тучи отогнало на запад, и они стояли там неподвижно, сплошною стеною, резко отделяясь от земли всхолмленною линиею горизонта. Они казались еще сумрачнее оттого, что из-за восточного горизонта давно выплыло солнце и лило растопленным червонным золотом и на вершины ближнего леса, и на золотые маковки церквей, и на восточные откосы Воробьевых гор.