Великий раскол

Царица с Даниловым, его аптекарем и священником оставались при больном: не прошло и полчаса со времени приезда царицы, Стрешнев из бесчувственного состояния как будто начал переходить в другое: он застонал и зашевелился.

— Будет, кажется, хорошо, — обрадовался Данилов, — он придет в себя. Пущай стонет…

Прошло еще некоторое время, и Стрешнев еще более застонал и беспокойно ворочался и вдруг открыл глаза.

— Где я? — спросил он и хотел было встать.

— Лежи… лежи… потом расскажем, — молвила царица.

Стрешнев с удивлением взглянул на нее, потом, как бы узнав ее, он взял ее руку и поцеловал.

Царица встала и, взяв Данилова за руку, вывела его в другую комнату.

— Как находишь его? — спросила она.

— Ладно, и, царица, напрасно беспокоиться изволишь, — ты бы уехала, а мы останемся здесь. Хозяин хороший человек, гостеприимный.

— Ты разве не перевезешь его сегодня?

— Нельзя, ему нужно оставаться здесь денька два-три. В голове неладно.

— Так я завтра сюда заеду.

— Одного лишь боюсь, — как он очнется, тотчас гляди и потребует везти себя домой.

— Так я уйду теперь с батюшкой в другую комнату, и коли он очнется совершенно, позови меня, я ему прикажу остаться и он послушается.

Царица ушла с попом в другую комнату и затворила дверь.

Начала разговор царица: расспрашивала она его об его семействе и делах, и узнав, что он остался круглым сиротою, очень соболезновала и посоветовала ему пойти в монахи, с тем, чтобы выдвинуться в церковной иерархии.

Священник отвечал, что для этого нужно знакомство с патриархом.

Царица милостливо разрешила ему обратиться к Никону от ее имени и присовокупила, что по случаю смерти во время чумы царского духовника отца Степана он взял другого — отца Лукьяна, но что наставником к ее детям никто не назначен, а потому она попросит царя, чтобы к старшему сыну ее, Алексею, сделан был бы духовным отцом он.

Поп[28] едва успел поцеловать царице руку в благодарность за ее милость к нему, как из соседней комнаты, где лежал Стрешнев, послышались голоса:

— А ты, собака, жид, чего не пущаешь домой? Да вот я тебя, пса…

— Смилуйтесь… на это царский приказ…

— Вот я тебя, царский указ… хочу домой. Где я?

— У отца… отца.

— Какого отца?

Поп открыл дверь и вошел в комнату, где лежал Стрешнев.

— У меня, — сказал он, — боярин, ты в доме, я здешний приходский священник.

— А! Это тебя подкупил поп Берендяй держать меня у себя, да и этого жида Данилку, — заревел Стрешнев.

— Не знаю я никакого попа Берендяя.

— Какой же ты поп, коли не знаешь своего наистаршего… попа и из попов!

— Да таких у нас и нетути… есть только попы и протопопы.

— Совсем ты дурак, и не поп, наистаршего, наисветлейшего не знаешь.

Священник догадался о ком речь, но прикинулся непонимающим.

— И светлейших попов не знаю, но могу уверить боярина: мы с лекарем по указу царя и царицы.

— И царицы! — удивлялся Стрешнев и, спустя минуту, продолжал. — И царицы! Так это не был сон?.. Так это она, милосердная, сидела здесь и брала меня за руку…

— Да, это была я, — сказала царица, входя к нему. — Надеюсь, упрямое дитя, ты полежишь здесь до утра?

— Не могу, милостивая царица, вели перевезти сегодня же. Здесь я еще пуще заболею с тоски.

— Коли так ты желаешь — нечего делать: я сама довезу тебя, да вот и колымага моя приехала.

Царица вышла, Данилов, священник и аптекарь одели Стрешнева, и через четверть часа они вывели его на двор и усадили вместе с царицею в экипаж.

Данилов, священник и аптекарь взобрались на стоявшую здесь же таратайку Стрешнева, и поезд тронулся к дому окольничьего.

XLII

Сватовство

Прошло две недели после кулачного боя, и Стрешнев, совершенно выздоровев, сидел в своей опочивальне у окна и близ него на стуле виднелись приятели его: думный дьяк Алмаз Иванов и Богдан Хитрово.

— Плохо, плохо, — говорил Стрешнев, — казны нетути и дело с концом!.. Царь не дает, говорит: война и на ратных людей надоть, а царская казна почти пустая.

— Народу-то у тебя, боярин, много, — заметил Алмаз.

— Много-то много, да нельзя же жить иначе: люди что скажут… Никита Иванович Романов живет не так, как я.

— Так женись на богатой, — заметил Хитрово.

— На богатой? — удивился Стрешнев. — Да где же они теперь?.. На Трубецкой? — Да ведь он скареда: за дочь даст медный грош.

— Есть невеста богатая, — улыбнулся Алмаз, — да не знаю, что дашь за сватовство, а мы с Хитрово дело-то свахляем…

— Говори, а за подарком дело не станет: любого коня… любое оружие выбирай… — обрадовался Стрешнев.

— Ишь ты расходился: любого коня… аль меч кладенец… Дашь ты не то, коли высватаем, — расхохотался Алмаз, осклабив белые свои зубы.

— Ну, говори, не мучь… говори… кто ж невеста?..

— А царевна Татьяна Михайловна…

— Да ведь она мне троюродная… Правда, невеста хоть куда… Но царь что скажет, а поп Берендяй…

— Да, лакомый кусок, — заметил Алмаз. — Ведь царевна Татьяна Федоровна, сестра царя Михаила, все оставила ей: и вотчины, и села[29], и всю-то богатую свою движимость, да и отец, и царь наградили ее, что станет не только на ее век, но и на век ее детей.