Великий тес

— Какой из меня помощник? — вздохнул старый казак, поднимая к небу выцветшие больные глаза. Прислушиваясь к плеску воды, добавил с печалью: — Может, и выходит меня жена, если Бог даст доплыть до острога. А если встретит скитник Тимофей — все, отжил! Сон мне был! — он смиренно помолчал, растянув в печальной улыбке истончавшие губы: — Тоже хорошо. Отпоет по уставу.

Иван пошевеливал то одним, то другим тяжелыми веслами, не давал течению развернуть судно. Он старался помалкивать, хотя ледок, бывший между ним и Филиппом, таял. Опять они говорили дружески и душевно.

— Жаль! — снова вздохнул старый казак, расправляя седую бороду крючковатыми пальцами. — Раньше не замечал всего, как теперь: солнышко блестит, травка желтая, мох зеленый. Вон, снежок под деревом белый. Хорошо-то как, Господи! — опять поднял глаза к синему небу. Денек был погожий.

— Что же ты больной доброй волей за атаманом пошел? — грубовато укорил его Иван.

— Чуял хворь! — согласился Филипп. — Но не мог не пойти. Как-то покойная жена сильно болела, подняться с печки не могла. Дети еще малы были. А мне в ту зиму надо было идти на дальнюю службу. Перфильев сказал: «Если пойдет кто вместо тебя, оставайся при остроге, в караулах!» Дунайка тогда только вернулся, не отгулял еще своего, ушел вместо меня. Царствие небесное! — Филипп перекрестился, всхлипнув. — Как я мог не пойти ему на помощь?

Доплыть водой они успели! Но Ангара вынесла барку в Енисей вместе с шугой и салом. Грохотали, скребли по льдинам весла. Чуть жив от усталости, Иван Похабов пробивался сквозь них, проталкивая судно к левому берегу. В пути он два раза садился на мель, но с Божьей помощью снимался своей смекалкой. И теперь, уже возле острога, очень стыдился быть затертым и раздавленным льдами.

Филипп молчал, водил по сторонам виноватыми глазами, мысленно молился и ничем другим не мог помочь измотанному товарищу.

Неподалеку от устья речки, где заимка Галкиных, Иван пробился-таки к черной полынье, тянувшейся за островом. Немного приблизился к берегу, увидел всадника, закричал, размахивая руками. Просил помощи.

Всадник пустил коня галопом и скрылся в лесу, но вскоре вернулся еще с двумя. Люди спешились, стали бросать на барку веревку, добросить не смогли. Один помчался в острог, другие следовали берегом, опасаясь, что льды прижмут барку. А если перевернут или раздавят, вдруг они и спасут кого.

Не раздавило. Подтянуть барку к берегу удалось возле самого острога. На помощь сбежались служилые и гулящие. Десятки рук удерживали судно, чтобы лед не унес его мимо причала. На яр высыпали бабы и дети. Тяжело дыша, Иван навалился грудью на борт. Руки повисли плетьми, не было сил перекреститься. Отдохнув, он поднял голову и увидел инока Тимофея в монашеской рясе, без вериг. По дряблым, но румяным щекам монаха катились слезы.

За старцем, перепуганными пташками, топтались сын с дочкой. Взглянул на них Иван, и сердце облилось кровью от жалости к своим детям. Зябко сучили они ногами в дырявых чунях. На плечи были накинуты ветхие шубейки. В глазах еще метался пережитый страх.

«Ни чарки не выпью, пока их не накормлю, не одену!» — зарекаясь, снова уронил он голову на борт и тяжко всхлипнул.

— Живой тятька! Живой! — услышал радостный щебет детских голосов и частые удары по железу в острожной церкви. Колоколом она так и не разжилась. Кто-то уже вскарабкался на барку, подхватил Похабова под руки. Как в тумане, увидел он Савину с выбившимися из-под плата волосами. Она глядела на него не мигая, со страхом и радостью.

Иван шевельнулся, устало высвобождаясь из дружеских рук. Поднял саблю, мешок с ясаком и кожаный мешочек с грамотками, челобитными, отписками, спустился с барки, нетвердо встал на землю и поплелся к детям.

Терентий Савин что-то говорил ему, тормошил, он не слышал. Проходя рядом с Савиной, прилюдно обнял ее. Она вскрикнула, всплеснув руками, увидев поднятые над бортом живые мощи мужа. Сыновья Филиппа, Гаврила с Анисимом, осторожно приняли отца, понесли его к дому.

Накрыв руками худенькие плечи детей, Иван поплелся с ними к острогу, несуразно волок за собой кожаные мешки, то и дело спотыкался о ножны сабли. Терентий бодро шагал рядом, помахивал его походным топором, перекидывал с плеча на плечо его пищаль. Он о чем-то говорил. Иван слышал, но не мог понять, о чем. Последние три ночи без сна утомили его хуже голода.

Из острожных ворот вышел навстречу сотник Бекетов с бритым лицом, в пышных усах, прямой и крепкий, как колода. С его широких плеч мягкой волной стекала соболья шуба. Шапка из головных, черных, соболей была лихо заломлена на ухо.

Иван шевельнул бородой на приветствие товарища, молча передал ему опечатанный мешок с ясаком, письма Радуковского. Поднял глаза на образ над воротами, растопыренными, негнущимися пальцами махнул рукой со лба на живот, с плеча на плечо. Ни баня, ни служба, ни жена — ничто уже не шло в голову. Туманно блазнилась только теплая печь. Ласкали душу льнувшие к отцу дети: Якунька до подмышки, Марфушка — до золотой пряжки шебалташа.