Великий тес

Казаков под руки высадили на остров, повели к избенке черного дьякона. Самого Герасима в ней не было. Михей, утомившись многолюдьем, отлеживался возле дымокура. На таборе дымили три костра, на них пекли рыбу и птицу. К Ивану подсел знакомого вида молодец, спросил скалясь:

— Не признаешь? Охочий я, Пятунка Голубцов, сын Цыпани. Ты у нас зиму жил в приказчиках.

— Вон кто! — переломив бровь, строго взглянул на него сын боярский. — Ну, сказывай, как здесь оказались и где атаман?

— Атаман на устье Верхней Ангары! Как только дошли мы туда и поставили зимовье, он велел нам, охочим, возвращаться за ненадобностью и за хлебной скудностью.

Казаки Похабова стали выспрашивать о добытой рухляди и ясырях. Оказалось, что енисейцы возвращаются от атамана нищими, питаясь в пути рыбой и птицей. Колесников забрал в казну все, что было добыто прошлой зимой на погромах, не дал им ни казенных ружей, ни пороха, ни свинца, ни хлеба. У кого что было свое, с тем и плыли обратно.

— Однако хитер! — в который раз удивился Иван изворотливости старого сослуживца. — Перемены в этом году не ждет. Да и с чего бы ее ждать? — Помолчав, добавил с едкой усмешкой: — Разворошил улей возле Братского и ушел, где поспокойней!

Не поделиться с колесниковскими людьми хлебом служилые Братского острога никак не могли. Но взять на прокорм отряд вдвое больше своего им было не по силам. Похабов объявил, что задерживаться на острове не будет, велел всем отдыхать до утра, сам сел в легкую лодку и отправился на другой берег Ангары, навестить скитника в его келье.

Плыть с казаками в Енисейский острог по наказу покойного инока Тимофея Герасим не мог: ему не на кого было оставить дряхлого Михея, а везти за собой — жалко. Иван взглянул в умные, светлые глаза дьякона и начал вдруг оправдываться, что не может задержаться здесь сам.

— Даст бог, вернусь в Братский, отпишу воеводе, — почесывал затылок. — Научи, что ли, как писать? На Селенге тамошние браты просят поставить острог. Через байкальский култук ходят воровские промышленные ватаги. И там нужна застава. А здесь если просить поставить острог, то разве только для Яндохи? Или как?

— Место тут благое для города! — смущенно отвечал монах. Спохватившись, добавил: — Отсюда ватаги во все стороны ходят — на Байкал и на Лену.

— Ангарой-то через Байкал — не шибко хорошо! — замялся Похабов, вспомнив свое плаванье. — Напишу, конечно! — пообещал. — В Москву надо челом бить, да так, чтобы у дьяков Сибирского приказа зуд по телу пошел, дескать, места пашенные и зверовые, вбей кол — и повалит им рухлядь как из хлябей, народ отовсюду побежит, ясак станет давать и торговать.

— Ой, не знаю, как писать, — беспомощно опустил глаза монах. — А место благое!

На рассвете далеко по плесу разнесся многоголосый распев молитв. Пять стругов, битком набитых людьми, вышли на стрежень. Гребцы налегли на весла, лодки понеслись вниз по течению реки.

В сумерках отряды пристали к берегу для ночлега. Не будь на стругах так тесно, ночевали бы на плаву — плес был широк, путь знаком. Казаки и охочие Похабова стыдливо роптали: людей увеличилось втрое и кончалась последняя рожь.

— Тайноедение — грех! — мягко корил их сын боярский и плутовато щурил глаза, поглядывая на колесниковских охочих людей.

— Что волоком-то, через Верхоленский не пошли? — неприязненно допытывались у них казаки. — Курбатка Иванов вдруг бы и насыпал ржи?

— Ага! Всыпал бы плетью по спинам да присолил в почесть, — огрызались охочие. — Ссорился он с Васькой Колесниковым, едва до стрельбы не доходило. А нам ответ держать?

Возвращавшиеся вспоминали о своем походе неохотно, но с любопытством расспрашивали казаков про Селенгу. А те, не жалея слов, рассказывали о тамошних народах:

— Бабы у них серебром обвешаны!.. У мужиков брони из серебра.

Пятунка Голубцов, по праву давнего знакомого и старшего в отряде, держался поблизости от сына боярского, простодушно восхищался порядком среди казаков, тем, что никто не был обижен при дележе добычи.

— Неужто придете в Братский острог и поделитесь с тамошними сидельцами? — не мог поверить разговорам.

— А то как же? — пожимал плечами Похабов, оглядывал своих десятских. — Искони так заведено.

— И родственникам погибших — долю! — вторил ему Федька.

Похабов все чему-то посмеивался, с прищуром поглядывал на охочих и грыз тонкую березовую ветку крепкими зубами. Савина бросала на него удивленные взгляды, а ночью, когда возлегли на хвое и укрылись шубными кафтанами, прошептала:

— Ой, что-то удумал? Не знаю, хорошее ли?

— Удумал! — признался Иван. — Дело полезное всем.

Больше о том он говорить не стал.

Едва поредел лес по берегам реки и начала открываться братская степь, атаман приказал всем грести к берегу. Без всякой нужды казаки пристали к нему еще до полудня. Тут и объявил сын боярский то, о чем думал в пути: