Великий треугольник, или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков

— Салон… — брюзжит Мате. — Салон… Омерзительное слово. Претенциозное, слащавое. От него так и разит фальшью, жеманством, кастовым высокомерием.

— Не без того, мсье, не без того. И всё же… Роль салонов в общественной и политической жизни Европы слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Дело не только в том, что здесь формируется общественное мнение, обсуждаются все сколько-нибудь важные художественные и политические события. Нередко именно тут, на фоне бездумной светской болтовни, в легких словесных пикировках и яростных стычках мнений рождаются и оттачиваются мысли, чреватые величайшими социальными переворотами. Не будет преувеличением сказать, мсье, что идеи, вскормившие Великую французскую революцию, крепли и совершенствовались не только в тиши кабинетов французских просветителей, но и в аристократических салонах. Ко-ко… Диалектика, так сказать. В недрах господствующего класса зреют силы, которые приближают его крах.

Но Мате непримирим. Силы, идеи… Пока что он видит только то, что здесь играют в карты.

— В самом деле, — оживляется Фило. — Зеленые лужайки ломберных столов, зажженные канделябры. Тонкие пальцы, нервно тасующие колоду… Прямо иллюстрация к пушкинской «Пиковой даме»!

— Эпоха не та, — солидно замечает бес. — События «Пиковой дамы» разворачиваются в девятнадцатом веке.

— Ну и что? Зато главный персонаж повести, старая графиня, всеми помыслами принадлежит восемнадцатому. А от восемнадцатого до семнадцатого — рукой подать! Одно какое-нибудь столетьишко. И костюмы, в общем, не так уж сильно отличаются. И манеры. Взять хоть того горделивого красавца в лиловом бархатном кафтане с розовыми кружевами на груди. Чем не граф Сен-Жерме́н?

— Сен-Жермен, — вспоминает Мате. — Тот, что назвал пушкинской графине три карты, три карты, три карты?

— Он самый. Любопытнейшая фигура, доложу я вам. По мнению современников — чародей и чернокнижник. Сам же он в своих мемуарах утверждает, что лично знал Иисуса Христа.

Асмодея даже передергивает от возмущения.

— И вы этому верите, мсье? Вы, человек двадцатого века!

— А почему бы и нет? — поддразнивает тот. — Почему бы не предположить, что именно граф Сен-Жермен сидит сейчас за вторым столом справа и галантно сдает карты, сверкая темными глазами и громадным бриллиантом на пальце?

— В самом деле, почему? — ядовито переспрашивает бес. — Да потому, милостивый государь, что он такой же Сен-Жермен, как я — китайский император. Это же Случай!

Необычная фамилия производит на Фило такое впечатление, что он сразу забывает про Сен-Жермена. Мсье Случай! Ха-ха, это надо же! Поистине есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…

Асмодей, впрочем, объясняет, что зовут-то красавца шевалье де Мере, но он — тот самый человек, который сыграл роль счастливого случая в судьбе теории вероятностей.

Изумление Фило сменяется бурным восторгом. Так вот он какой, человек-случай! Ничего не скажешь, хорош. Настоящий светский лев. Надо будет непременно с ним познакомиться…

Но Мате решительно отклоняет это предложение. Львы, говорит он мрачно, вообще не по его части (предпочитает бульдогов!), а уж светские — тем более. Фило, ясное дело, немедленно надувается. Так он и знал! Стоит ему чего-нибудь захотеть, а Мате тут как тут со своими капризами! Ну чем ему не угодил де Мере? Элегантен, воспитан — так сказать, ком иль фо…

— «Ком иль фо»! — передразнивает Мате. — Самовлюбленный индюк — вот он кто!

— Ах так? А вы — петух! Самый настоящий. Кохинхинский.

— От кохинхинского слышу. И зачем я только с вами связался…

— Мсье, мсье, — урезонивает бес, — прекратите этот птичий базар! Вспомните гоголевского гусака и не повторяйте ошибки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. В конце концов, мы ведь можем слушать де Мере и не вступая с ним в личное знакомство!

И вот они парят над столом, за которым в окружении трех наряднейших кавалеров восседает дама лет двадцати пяти со страусовыми перьями в высоко взбитых волосах («Редкая удача, мсье: сама хозяйка салона!»).

— Давно же вы не были в особняке де Кула́нж, дорогой шевалье, — говорит Севинье, обращаясь к де Мере.

Тот отвечает учтивым кивком.

— Ваше внимание поднимает меня в собственных глазах, маркиза. Но так уж я устроен: живя в деревне, тоскую по свету. А два месяца в Париже заставляют меня вздыхать по тишине и скромным сельским удовольствиям… Ваш ход, мадам.

Та внимательно изучает свои карты, прежде чем выложить одну из них на стол.

— Все философы ищут уединения…

Узкая ладонь де Мере грациозно вскидывается, отклоняя незаслуженную честь. Мадам слишком добра! Если он и философ, то не настолько, чтобы совсем не видеть людей, общение с которыми для него истинный праздник.

Маркиза удостаивает его взглядом, из коего следует, что тонкий комплимент шевалье понят и оценен по достоинству.

— Вы, надеюсь, в таких людях недостатка не испытываете ни в городе, ни в деревне, — говорит она с многозначительным ударением на слове «вы». — Кстати, что наш милый Роанне́? Я не встречала его целую вечность. А жаль! Он очарователен.