Великое Предательство. Казачество во Второй мировой войне

Началась унизительная процедура осмотра. Мне было приказано, чтобы я отдал револьвер, который я бросил в автомобиле.

Почему я тогда не застрелился, не знаю, но в голове моей даже мысли о том не было. Вероятно, это было под влиянием психики массы, да и глаза всех офицеров были устремлены на меня. Искра надежды на жизнь всегда теплится, и я это испытал лично в начале войны в Югославии, когда был приговорен к смерти усташами, обманом меня захватившими в городе Шибенике.

Обыском грубо руководил сержант с палкой в руках. Повторяю, что часть эта была Королевская уэльская гвардия.

Обыскивали офицеров, заставляя их поднимать руки вверх. Протесты не помогали, а палка в руках сержанта все время была в движении, как бы с угрозой битья. Он был груб, ругался и кричал. Английские офицеры стояли в стороне.

Я решил, что лучше умру, но рук не подниму. На мое счастье, меня не обыскивали, и я последним вошел в ворота загородки, которые захлопнулись.

Мой вестовой Иван Непомнящий и взятый мной с собою израненный вахмистр Иванов устроили мне на земле постель и стали меня уговаривать поесть и лечь отдохнуть. Но было не до того. Обошел весь блок и увидел много знакомых. Сколько было всего — не знаю, вероятно, 150–180 человек.

Чем я занимался до вечера — тоже не помню, вероятно, ходил по огороженному полю. Помню, что несколько раз вызывали к полковнику, отдавали какие-то приказания, просили выбрать офицерам лошадей и седла, привозили продукты и прочее.

Здесь произошел такой случай: хорунжий Т. потерял своего вестового и просил меня вызвать к нему казака С. из такой-то сотни. Полковник через хорвата приказал удовлетворить просьбу, и через некоторое время входит казак с саквами и по всем правилам является, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Хорунжий увидел, что хоть это и С, да не тот, а потом, подумав, сказал, что если он хочет, то может остаться. Казак не только с радостью согласился, но и просил оставить его с офицерами. Впоследствии это его спасло. Лет тридцати от роду, он был примерного поведения и за хорунжим смотрел, как нянька. Он всегда благодарил Бога за чудесное спасение. Сам он был даже не из 1-го Донского полка, а из Сибирского. Кажется, до сего времени он остается неразлучным с хорунжим Т.

Вечером было нам объявлено, что это место временное. Наступила ночь. Лагерь, в который мы заключены, назывался Вайтенсфельд. Спалось плохо — мешали тревоги за будущее и свет прожекторов. Еще с вечера нам было отдано приказание утром 29 мая быть готовыми к отъезду.

Утром, поднявшись от тревожного сна, мы увидели подошедшие камионы. К нам в лагерь пришел английский генерал с группой офицеров, среди которых был знакомый мне по первой стоянке полка командир гвардейского конно-артиллерийского полка (моторизованного) полковник Хилс. Он был требовательным в отношении порядка и дисциплины, но относился к нам доброжелательно и шел навстречу нашим просьбам. Поздоровавшись со мной, он пожал плечами и глазами показал на генерала.

Вот здесь впервые нам было сказано откровенно, что, хотим ли мы или не хотим, а будем отправлены в распоряжение советского командования. Нам было объявлено, что приказ должен быть выполнен, хотя бы и при помощи силы. Выстроенная шеренга английских солдат ждала распоряжения.

Подошли грузовые машины и приказано было садиться, но никто не тронулся с места. Генерал и какие-то его сопровождавшие начали кричать, размахивать руками и требовать от меня, чтобы я отдал приказание для посадки.

Я от себя и от имени всей группы отказался от посадки и, обратившись к своим, сказал, что наотрез отказываюсь от посадки и предоставляю каждому поступить так, как он находит нужным.

Стоявшие танки направили на нас орудия, пулеметы были в готовности открыть огонь против нас, безоружных, загнанных в загородку. Некоторые солдаты взяли на изготовку автоматы и винтовки.

Нам было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будем вывезены, а потому, кто желает остаться живым, пусть отходит направо, а кто желает быть расстрелянным здесь — налево.

Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди них многие были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими под моей командой. Одним из первых вышел священник о. Евгений, за ним потянулись другие. Вдова военного врача Морозова, убитого в боях в Хорватии, молоденькая женщина, истерически смеясь, кричала:

— На родину, на родину! Нет нам жизни нигде. Проклятые! — и, разбросав вещи и ударив ногой по граммофону, побежала к машине.

Многие подходили ко мне и прощались. Некоторым я советовал, чтобы оставались, но ведь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвестности, что ждет нас впереди, было невозможно. Да и сам я как-то отупел, и только внутри кипела и рвалась наружу бессильная ярость и обида, даже не на англичан, а на судьбу.

Вся наша группа сбилась вместе, и к ней подошел есаул Богуш со словами:

— Поедем! Лучше умереть от русской пули, чем от английской… На него закричали и стали гнать с ругательствами.